В конце концов, Цильке расслабился окончательно тоже, откинулся на спинку стула и бездумно уставился в лепной потолок, с трубящими ангелочками, примостившихся на стыках его углов. Он почувствовал себя каким-то облегченным, словно невесомым, и лишь слегка покачивался в такт дурманящему мотиву.

И хотя глаза его были слегка прикрыты, он ясно увидел некий расплывчатый, клубящийся сиреневый свет, в виде туманного, переливающегося шара, возникшего под потолком. От него потянулись четыре луча — по лучу на каждого из сидящих за столом, находившихся в тех же расслабленных позах, что и сам Цильке. Причем, особенно яркими и мощными оказались два из них, которые были направлены на Еву и Германа. Потом туман из центра шара стал расползаться, заполнив всю комнату густой непроницаемой пеленой, пахнуло свежим воздухом, как после грозы, и все это сопровождалось необычным, услаждающим сердце звучанием, похожим на отголоски далекого гула церковных колоколов, родившихся, как бы, сами по себе, без удара языка о корпуса этих колоколов.

Потом Цильке показалось, будто из тумана довольно отчетливо выплыл образ мальчика лет четырех, коротко стриженого, с выгоревшими бровками и волосами на голове, пухлощекого, с глазами по-девичьи красивыми, в длинных ресницах, обряженного в матросский костюмчик. Образ этот исчез, и следом показался юноша лет шестнадцати. Он был худой и длинный, нескладный и прыщавый, в каком-то лыжном костюме, сидевшем на парне мешковато из-за этой его невероятной худобы. Лишь глаза его были такими же красивыми, бархатистыми, как у ребенка в матроске. Юноша этот были узнаваемо похож на Фогеляйна. И Цильке подумал: что ему специально показывают Германа в детстве и юности, каким он был раньше. Но зачем? Этого он не понял, но догадался — видимо ему показали возрожденного Германа, чтобы Цильке мог его узнать в новой жизни. Затем исчез и этот образ, больше никаких картинок не появлялось. А еще минут через пять или семь туман и лучи втянулись под потолком в одну точку, исчезли, и все прояснилось.

Цильке обвел глазами окружающих, у всех лица являли выражение, какое обычно бывает в тот момент, когда в кинотеатре заканчивается волнующий фильм и включается свет. Все молчали и оставались неподвижны, будто боясь спугнуть нечто безмерно им дорогое, и каждый что-то все еще переживал внутри себя. Полуобнаженная, под декольтированным платьем, грудь Евы глубоко и часто вздымалась. Один только Сахиб деловито собирал свои причиндалы в портфель.

Закончив с этим, он подошел к Соднаму и тронул того за плечо. Тот встрепенулся, словно очнувшись после сна, поспешно поднялся, и они оба прошли к выходу из зала. Там они разом, словно сговорившись, развернулись и раскланялись общим поклоном на прощание всем. Только в этот момент Герман спохватился, вскочил со своего места и бросился провожать лам. Было слышно, как в коридоре он горячо благодарил Сахиба и уговаривал, чтобы домой того снова доставил автомобиль обергруппенфюрера, дежуривший у подъезда. Слышно было, как Сахиб отнекивался, мол за ним приехала его собственная служебная машина, но Фогеляйн все же убедил того ехать на его «BMW» — он бронированный, а возможны бомбежки.

В гостиную Фогеляйн вернулся минут через пять после того, как отправил тибетцев. Он катил перед собой передвижной столик с коньяком, шампанским, резаной консервированной ветчиной на широком блюде, французскими булками в соломенной хлебнице и плитками шоколада, сложенным отдельной стопочкой — не густо для такого торжественного случая. Впрочем, учитывая нынешнее положение с продовольствием в Берлине — вполне приемлемо. Фогеляйн выглядел веселым и довольным, и он поминутно в возбуждении потирал руки. Блуждающая, все та же скошенная вправо, улыбка играла на его лице, словно нарисованная. Герман подбросил пару поленьев в гаснущий камин и завел патефон, который установил на бюро. Заиграла трепетная мелодия «Красные розы», заставившая Еву томно завздыхать и начать покачиваться всем телом ей в такт.

— Господа! — обратился к оставшимся Герман. — Все прошло как нельзя лучше. Детали обсудим позже, как только Сахиб будет готов рассказать подробности. А теперь давайте немного выпьем, отдохнем, расслабимся. Нынче совсем не стало поводов для веселья. «Мартель», господа, грех отказываться! — Он стал откупоривать бутылки и разливать их по рюмкам и бокалам, поблескивая золотыми запонками «Cartier».

— Хорошо, давайте веселиться, только у меня мало времени, через час мне надо ехать в Бергхов, меня там будут ждать… — стараясь оставаться непринужденной, прощебетала Ева и многозначительно посмотрела на Фогеляйна.

Тот сразу скис лицом и втянул голову в плечи, будто кто-то хотел по ней стукнуть бутылкой шампанского. Для Цильке было ясно, КТО именно будет ждать Еву в Бергхове и почему туда нельзя опаздывать. Он поднялся.

— Мне необходимо к утру подготовить отчет директору. Дело неотложное, так что извините, но мне пора уходить, — сказал Цильке.

— Как же так, герр Цильке? — всплеснула руками Ева, нарочито огорченно поджав пухлые губки. — Давайте хоть по рюмочке за успех мероприятия!

— Да-да, непременно надо смочить это дело! — поддержал Фогеляйн и чуть ли не насильно всучил Курту бокал с коньяком.

Себе он взял еще один бокал, а Еве подал шампанское.

Все чокнулись и выпили, после чего Цильке, не закусывая, а, лишь длинно выдохнув, поцеловал Еве руку и стал откланиваться. Фогеляйн проводил его в прихожую.

— Надеюсь, что все прошло как нельзя лучше. Я теперь совсем за нас не волнуюсь, — удовлетворенно сказал Герман на прощанье Цильке, пожимая ему руку. — И вот еще что…

Фогеляйн взял с трюмо цинк из-под патронов для автомата «Schmeisser», казалось, находившейся там среди парфюма совсем неуместно, и протянул ее Цильке. Тот с недоумением принял коробку.

— Прими от меня, Курт, — сказал генерал с загадочным блеском в глазах.

Цильке открыл цинк, и у него дернулось сердце — он увидел внутри покоящийся на красном бархате золоченый пистолет «Walther P-38».

— Это наградное оружие я принял лично из рук рейхсфюрера, там выгравирована дарственная надпись с его факсимиле, — сказал Фогеляйн в ответ на немое восхищение Цильке. — Война заканчивается, и может так статься, что вскоре мы уже никогда не встретимся. Так пусть же у тебя останется обо мне память, — скорбно добавил он, чувственно тронув Цильке за локоть.

Цильке сунул коробку под мышку и обнял Фогеляйна, на его глаза навернулись слезы. За два года знакомства они как-то незаметно, из резидента и его агента из вражеского государства, превратились в настоящих друзей, и каким-то шестым чувством Курт понял, что сегодня они видятся в последний раз…

Сначала Николай ощутил жгучую боль в затылке, шея казалось, одеревенела, голова гудела, как готовый вот-вот взорваться паровой котел. Он хотел пощупать затылок, но почувствовал, что не может пошевелиться. Николай медленно, с трудом, из-под тяжелых, словно налитых свинцом век, открыл глаза, но в них стоял кровавый туман, мешавший что-либо рассмотреть, который, впрочем, тут же начал рассеиваться. Когда зрение прояснилось, то первое, что он увидел перед собой — это черный, похожий на полированное надгробие, стол с распечатанной бутылкой «Чинзано», и осознал, что находится на кухне в загородном доме Володи. Оглядев себя, он понял, что опутан по руками и ногам и привязан к стулу, на котором сидел.