Встретившись с Дафни, Вера впервые почувствовала, что ее любят, но эта любовь исходила не от ее родных, а от постороннего человека – девушки с необычным акцентом. Однако не успел закончиться учебный год, как Дафни оставила ее и вышла замуж. Для Веры ее уход был жестоким ударом. После этого первого запоздалого опыта Вера поняла, что любви следует опасаться.

Мельком проглядывая противоречивые сентиментальные рассуждения, Вера наткнулась на рассказ о муже. Странно, что он оказался в главе о любви, вздохнула она.

Я впервые встретила Уоррена Харриса на вечеринке в частном клубе. Со стаканчиком виски в руке он рассказывал какую-то небылицу, и по крайней мере с дюжину людей слушали его, не отрываясь. Уоррен – крепкий, мускулистый мужчина из диких канадских лесов – приехал в Нью-Йорк навестить родственников. В этой унылой, респектабельной комнате он казался чрезвычайно привлекательным. Я не спускала глаз с его приятного лица. Этому человеку, похоже, было лет тридцать пять, и у него, судя по всему, был немалый жизненный опыт. Уоррен держался спокойно и уверенно, взгляд его был насмешливым. Он забавно рассказывал, слишком громко для воспитанного общества, о замерзших реках и ловушках для бобров. На руке у него не было кольца, и он мгновенно вызвал у меня интерес – я увидела в нем многообещающее средство побега: этот человек поможет мне вырваться из удушья родительского дома. Мне тогда только что исполнилось восемнадцать.

Замужество Веры стало законным средством побега. В самом замужестве, продлившимся целых пять лет, было немало безрассудных, полных новизны эпизодов, но ни в одном из них не было глубины и нежности, которые обычно сопутствуют любви. Когда же стало ясно, что Вера не может рожать детей, веселью пришел конец. Дело было не только в том, что Уоррен мечтал о сыне, но, с его точки зрения, изъян Веры послужил оправданием его измен; и именно Уоррен в конечном счете подал на развод. Когда же бракоразводный процесс завершился, Вера, хотя и получила малопривлекательный ярлык разведенной женщины, наконец-то была свободна.

Если бы Ласло был ей по-настоящему предан, сердито подумала Вера, он тоже мог бы обратиться в суд и развестись с женой. Пощупав горячий лоб, она вдруг впервые подумала: а вдруг в одном из его нераспечатанных писем Ласло именно это и предлагает? И что тогда? Она согласилась бы… согласилась на что? Нет, специалистом в любви ее никак не назовешь. Она пролистала остальные страницы, посвященные любви. После рассказа о своем недолговечном браке Вера писала не о любовниках, а о друзьях. Главным образом о Чарлзе Вуде.

Вера на минуту закрыла глаза – так приятно покачаться на волнах. Да что говорить, она прожила не такую уж короткую жизнь, но, несмотря на многочисленные романы, в ее жизни почти не было романтической любви. Интересно, получала бы она удовольствие от многолетнего преданного супружества? Или вскоре поддалась бы панике и почувствовала себя зверьком, пойманным в ловушку? Вера услышала, как с ночного столика скатилась ручка – похоже, шторм бушевал все сильнее. Она открыла глаза и вернулась к странице с нелестным портретом дряхлого Ласло Рихтера – если бы только он сейчас был рядом!

* * *

Констанция проснулась от стука. Она зажгла настольную лампу, и источник шума сразу стал понятен: в большой фруктовой корзине с боку на бок перекатывались три оставшихся яблока. Констанция встала, чтобы понять, отчего это происходит, и ее качнуло из стороны в сторону. Пошатываясь, она добралась до иллюминатора и, выглянув, увидела черное небо и бушующий океан. Она упала в кресло и стала наблюдать за бурей.

По пути в Европу, когда она была в компании Глэдис Пелэм и ее болтливых приятельниц, корабль шел плавно и гладко, и мысль об опасности морского путешествия никому и в голову не приходила. Теперь же у Констанции от вида вздымающихся волн по спине пробежали мурашки, ей мгновенно вспомнился потонувший в 1915 году роскошный лайнер «Лузитания». Этот четырехтрубный корабль был даже больше «Парижа». Самое быстроходное судно тех времен ушло под воду за восемнадцать минут. Констанция с тревогой подумала, что в бескрайнем Атлантическом океане их лайнер всего лишь песчинка.

О трагедии «Лузитании», вызванной, разумеется, не штормом, а немецкой подводной лодкой, она узнала в ту минуту, когда держала на руках новорожденную дочь. Элизабет тогда был всего лишь один месяц, и Констанция, все еще входившая в роль матери, была не в меру чувствительна и плакала по малейшему поводу. Джордж вошел к ней в комнату и небрежно сообщил о новости:

– Слышала об этом пароходе? «Лузитании»? Возле берегов Ирландии его потопила немецкая подводная лодка. Погибло более тысячи человек: мужчины, женщины, дети. На борту был миллионер Вандербильт, он тоже утонул. Могу поспорить, президент Вильсон теперь объявит немцам войну!

Констанция опустила взгляд на чудесное личико спящей дочери, прижала ее к себе покрепче и заплакала.

– В чем дело? – удивленно подняв брови, спросил Джордж. – На «Лузитании» был кто-то из твоих знакомых?

Он не понимал, что она оплакивала всех погибших детей и еще больше жалела всех матерей, которые уже никогда не смогут по-настоящему защитить своих сыновей и дочерей. Материнская любовь не может спасти их от бед; и как бы она ни старалась, ее детей всегда будут подстерегать опасности: болезни, несчастные случаи, неудачи. Констанция, не сводя глаз с малышки и размышляя о том, что предстоящая ей задача практически невыполнима, проплакала все утро.

Несколько недель спустя появилась песня «Когда пошла на дно „Лузитания“» и сразу стала популярной, ее играли на танцах, фестивалях и ярмарках, а кое-кто из приятелей Констанции купил пластинку с ее записью. Казалось, в то лето все пели песню о «Лузитании», а мужчины из уважения к погибшим снимали при этом шляпы. У Констанции же всякий раз, когда она ее слышала, на глаза наворачивались слезы.

Глядя в иллюминатор, Констанция стала напевать:

Кто-то потерял отца,

Кто-то потерял супруга,

Кто-то мать, сестру и брата,

Кто-то дорогого друга.

Женщины и дети пошли ко дну,

Хватит воевать! Кончайте войну!

Храбрые и достойные покоятся на дне,

Гибель «Лузитании» – проклятие войне!

Держась за мебель, Констанция добралась до комода, сняла с него фотографии и села на кровать. Элизабет уже шесть, а у нее по-прежнему круглое личико, как у младенца… А Мэри… Мэри родилась, когда была объявлена война. Вот она, славный ребенок… С минуту-другую Констанция разглядывала фотографии дочерей: их лица, улыбки… А потом бросила мимолетный взгляд на портрет мужа. Серьезное лицо, похоже, выражало неодобрение; оно, казалось, осуждало ее, точно сам снимок подозревал ее в увлечении корабельным доктором. Она могла поспорить, что Серж бы отнесся к гибели «Лузитании» с гораздо большим сочувствием.

Отложив в сторону фотографии, Констанция выбрала яблоко и стала вспоминать мельчайшие подробности проведенного с Сержем вечера: его приход в семь часов с орхидеями, роскошный ужин, вальсы, мимолетный поцелуй. Констанция откусила кусок яблока. А что, если Серж тоже женат? Будь он холостяком или вдовцом, он бы обязательно на это намекнул, шутливо или с грустью. Она слышала, что европейцы относятся к нравственности с меньшим почтением, чем американцы. А может быть, его поцелуй – просто знак дружеской симпатии? Приятели Фэйт, здороваясь и прощаясь, без конца целовали друг друга в щеку.