– И печенья, – вставил Нефедов. – Которое для поросенка.

Впрочем, машинально, из природной любви к полной точности.

Коптельцев сопел, сопел, сопел. А потом взмахнул рукой.

– Что? – добродушно наклонился Зайцев.

– Вон пошел, – прохрипел еле слышно. Пальцы, державшие Зайцева за локти, разжались. Нефедов выскользнул следом.

В коридоре Зайцев быстро нашел нужную дверь. Легонько стукнул. Он, впрочем, не сомневался, что она все слышала. Она всегда все слышала. Елена Ивановна высунулась. Зайцев не сомневался, что последние минуты она простояла, приложив к двери ухо.

– Гражданочка, вы любезность не окажете – в ту комнату стакан воды не подадите?

* * *

– Когда вы к профессорше, маникюрше постучались, я подумал, вы ее арестовывать будете.

– Ее-то за что?

Зайцев придвинул стакан с молочным коктейлем. Посмотрел, как тихо лопается пена. На краю виднелся мутный отпечаток чьих-то губ. Отодвинул как бы невзначай. Чего портить товарищу праздник.

Нефедов быстро орудовал ложечкой в запотевшей чашечке на ножке. Ел мороженое.

– Ну ты даешь, Нефедов… Я б тебя предупредил.

– Тогда кто она?! Кто она?

На них обернулись. Все больше мамаши с детьми.

– Ты чего орешь?

– Вы сказали: упустили – ее. Кого? Вы чего меня за нос водите.

Зайцев искренне удивился:

– Я думал, ты понял… Ой-ой, не смотри на меня, как товарищ Розанова на Крачкина, а Ленин на буржуазию. Ну, прости, Нефедов. А я тебя за нос не водил. Ты сам виноват. Это не я тебя, а ты меня запутал. Ты так осмысленно разговор поддерживал, я думал, что ты кумекаешь.

– Товарищ Зайцев.

– Люстру. Нефедов. Люстру… Помнишь, какая пылища там была, когда мы с обыском завалились? И то нам в голову не пришло, что по логике вещей и люстра там должна была выглядеть как серый валенок. В лучшем случае.

– Что же, Синицына не только труп накрыла, но люстру тоже обмахнула, хотите сказать? И нам набрехала?

– Неа. Она с самого начала не врала. Это мы думали, врет… Главное, что обидно: меня все с самого начала прямо об этом спрашивали. И Крачкин, и Вайнштейн, и старый киношник там, в Гаграх, возле роз. Если бы я хоть одному из них ответил быстро, то не пришлось бы нам крутить все эти сальто-мортале.

– О чем это они вас спрашивали?

– Ну вот болван этот, у клумбы, например. Он спросил: акробатки, наездницы, а еще в цирке какие дамы бывают? Почему мне это в голову не пришло? Ведь на акробатку или наездницу учиться надо. А Варя влилась в коллектив – и так же внезапно вылилась. Но главные вопросы, конечно, Крачкин и Вайнштейн задали. Да я и сам их себе задавал, с вариациями. Кто она такая, эта Варя?

– Потому что известно: актриса фильмовая.

– В этом всё и дело. Не только.

– Баба красивая.

– Дурак ты. Человек она какой!

– Не очень хороший.

– Ну, Нефедов. Это оценочно. Я писанину ее читал. На первый взгляд ушлая бабенка. Циничная, острая на язык, все с усмешечкой, все с нее как с гуся вода. Нет, не живут такие в пылище. Не бегают втайне по просмотрам. Не отвечают письмом пылким юным незнакомцам.

– Ну так какая она тогда?

– Как тут одним словом скажешь? Правильно Вайнштейн заметил: цацки выдают. И Лёдик наш Утесов тоже в яблочко попал: ей все самое лучшее подавай. И соседи знали, о чем говорили: гордая. Первым ударом, конечно, стали просмотры эти. Отказы копились. Еще первые можно списать на простое невезение. Но потом и она стала понимать: тут не просто невезение. Фильм в ее жизни больше не будет. А там еще удар – мальчишки эти со своими любовными цидульками. Смешно? Мне смешно. А ей не очень. Над ней – смеяться?! Раньше над ней не смеялись. И так ей, Нефедов, видно, тошно стало… Баба ведь еще молодая. Так она, видать, ясно увидела, что впереди – долгие-долгие годы, в которых у нее ничего нет. Кроме комнаты с хламом и кучки старых поклонников. Тоска. Тоска и злоба. На несправедливость жизни. Почему одни из ее прошлой жизни отлично устроились в новой, а сама она – нет? Вот она и собрала их всех… Ты вспомни, мы с тобой дивились, когда первый раз прочли: все герои у нее больно заметные – таких поди на допрос еще вызови. Вот-вот. Причем ловко так она написала это. Сперва читаешь – хаха-фафа. Оперетта с дураками. А потом понимаешь, что по каждой главе там если милиция прохлопает, так ГПУ точно таскать начнет. Пленных она решила не брать. Последняя фильма. И все взоры только на нее.

– А Савостьянову вы зачем звонили? Что он вам сказал?

– Что судьба тонкая штучка, Нефедов. Варя баба ушлая. Ты же сам приключения ее читал. Тебя они не напугали? Меня – да. Я бы и от половины гикнулся. На Пряжке уже сидел. А эта ничего. Отряхнулась и обратно в драку кинулась. Пока у нее имелось кино, ей ничего страшно не было. А судьба ей на спину соломинку для надежности подбросила. И хребет Варин – крак!

Зайцев сломал деревянную палочку, поданную к коктейлю.

– Самое обидное, Нефедов, что и это я тоже видел. Просто не понял. Савостьянов пальцем даже потыкал. А я никак. Вот это досадно. Только одно живое существо в своих мемуарах Варя описала ласково. Тачанку свою марки «Изотта-Фраскини». И вот представь себе. Выходит Варя с кинофабрики. Очередной отказ. Тут еще мальчишки эти – даже если Лёдик наш приукрасил насчет того, что шуму было много, задета Варя была хорошо. Ползет она, значит, к себе, в логово, как подстреленная волчица. А тут – автопробег Москва – Ленинград – Москва. Савостьянов мне все изложил. Еле живым от него ушел. Лимузины новенькие. Восемь цилиндров, сто лошадей, советский автопром. Шик-блеск. И тут же старушка «Изотта» трехает. Ее «Изотта»! Ты вспомни, она пишет: другой такой ни у кого нет… Савостьянов рассказал мне про крушение этого драндулета на старте. И Варю нашу это добило. Вот когда я это, Нефедов, понял, остался только последний штрих… Вот ведь хладнокровная баба, конечно. Под ножиками стоять. А если промахнулся бы Ирисов ваш?.. И вот она сделала скользящий узел вокруг рукояти – он у нее в мемуарах, кстати, описан. Забросила веревку на люстру, так что пыль вся посыпалась. Перед этим, конечно, порепетировала – она же актриса. Только мы выбоины от ножа на полу при обыске не заметили – поверх них кровать стояла, а потом уже пол весь нами исцарапан был, живого места не видать… Ну и, значит, легла Варя на место точное. Укрылась шалью – и дернула веревку. Узел развязался, веревка упала вниз. Помнишь, мы, когда обыск проводили, ты о веревку, то есть поясок шелковый, чуть не споткнулся. А я его отбросил.

Зайцев машинально стучал обломком палочки по краю стакана.

– Не дрогнула же… Но этот штрих ее портрета уже ты мне дорисовал, – великодушно добавил Зайцев. Стал глядеть в окно на Невский.

– Вы чего коктейль не пьете? Не вкусно?

– Сладко очень уж. Надо было тоже мороженое заказать.