– Ничего в этой беседе не показалось тебе нормальным? – спросил Мокриц, когда они вышли на солнечный свет.

– Мне показалось, все прошло очень хорошо, – ответила Дора Гая.

– Не так я представлял себе твое возвращение, – сказал Мокриц. – К чему такая спешка? Что-то случилось?

– Мы нашли четырех големов на раскопках.

– Это же… хорошо, так? – уточнил Мокриц.

– Да! И знаешь, как глубоко они были?

– Ума не приложу.

– Угадай!

– Я не знаю! – ответил Мокриц, ошарашенный внезапной необходимостью играть в угадайку. – Двести футов? Это более чем…

– Полмили под землей.

– Быть такого не может! Это глубже угля!

– Ты не мог бы потише? Мы можем пойти куда-нибудь и поговорить?

– Как насчет… Королевского банка Анк-Морпорка? Там есть приватная столовая.

– И нас туда пустят?

– О да. Я на короткой ноге с председателем банка, – сказал Мокриц.

– Да что ты говоришь?

– Так и есть, – сказал Мокриц. – Не далее как сегодня утром он вылизывал мне лицо!

Дора Гая остановилась и уставилась на него.

– Неужели? – протянула она. – В таком случае вовремя я вернулась.

Прелести биточков – Господин Бент обедает – Темные изящные искусства – Как избежать конфуза актеру любительского театра – Ручка Смерти! – Профессор Флид устраивается поудобнее – Страсть бывает разная – Героический банкир – Чаша Криббинса переполнилась

Солнце светило в окна банковского обеденного зала и заливало светом олицетворение совершенного блаженства.

– Тебе стоит продавать на это билеты, – проговорила Дора Гая мечтательно, подперев подбородок рукой. – Люди, страдающие меланхолией, будут приходить сюда и исцеляться.

– Согласен, непросто наблюдать такое и унывать, – отозвался Мокриц.

– С каким энтузиазмом он пытается вывихнуть себе челюсть, – отметила Дора Гая.

Шалопай громко проглотил последний кусок липкого ирисового пудинга. Он с надеждой заглянул в миску, на случай, если там осталось еще. Такого никогда не случалось, но Шалопай был не из тех собак, которые отчаиваются перед лицом закона вероятности.

– Итак… – сказала Дора Гая, – чокнутая старушка – хорошо, проницательная чокнутая старушка – умерла и оставила тебе собаку, у которой к поводку как бы привязан этот банк; ты сообщил всем, что золото стоит дешевле картошки, и помог государственному преступнику сбежать из самой настоящей камеры смертников, и теперь он сидит в подвале и рисует тебе «банкноты»; ты разозлил самое подлое семейство в городе; люди выстраиваются в очереди в банк, потому что ты их смешишь… я что-нибудь упустила?

– Мне кажется, моя секретарша, кхм, положила на меня глаз. Ну как «секретарша». Это она так решила, что она моя секретарша.

Иные невесты в ответ на это расплакались бы или раскричались. Дора Гая расхохоталась.

– И она голем, – добавил Мокриц.

Смех стих.

– Это невозможно. У них такого не бывает. И вообще, почему голем решил, что он женщина? Такого раньше не случалось.

– Не сомневаюсь, раньше эмансипированные големы встречались нечасто. К тому же с какой стати ему думать, что он – мужчина? А еще она строит мне глазки… то есть ей, наверное, так кажется. Это дело рук наших кассирш. Я ведь не шучу. Проблема в том, что и она тоже.

– Я с ним поговорю… с ней, если ты настаиваешь.

– Вот и хорошо. И еще кое-что, тут у нас один человек…

Из-за двери высунулась голова Эймсбери. Он был влюблен.

– Не желаешь ли еще рубленых биточков, госпожа? – спросил он, играя бровями и как бы намекая, что прелести рубленых биточков – это таинство, ведомое совсем немногим[9].

– А еще остались? – Дора Гая посмотрела в тарелку. Даже Шалопай не управился бы лучше, а она управилась уже с двумя.

– Ты хоть знаешь, из чего это сделано? – спросил Мокриц, который снова довольствовался омлетом, приготовленным Пегги.

– А ты?

– Нет!

– И я нет. Но точно так же готовила моя бабушка, и это одно из самых счастливых воспоминаний моего детства, на минуточку. Не порть мне его. – Дора Гая ослепительно улыбнулась осчастливленному повару. – С удовольствием, Эймсбери, еще немножко. И кстати говоря, аромат раскрылся бы еще лучше, если добавить чуточку чес…

– Ты ничего не ешь, господин Бент, – заметил Космо. – Может, попробуешь фазана?

Старший кассир нервно озирался по сторонам, чувствуя себя не в своей тарелке в этом огромном доме, набитом слугами и предметами искусства.

– Я… я хочу уточнить, что моя преданность банку…

– …не подлежит сомнению, господин Бент. Разумеется. – Космо подвинул к нему серебряное блюдо. – Поешь же чего-нибудь, ты проделал долгий путь.

– Но ты сам почти не притронулся к еде, господин Космо. У тебя только хлеб и вода!

– Это помогает мне думать. И все же, что ты хотел мне…

– Его все любят, господин Космо! Он просто разговаривает с ними, а они его любят! И он всерьез вознамерился избавиться от золота. Только представь! Где еще мы найдем истинную ценность? Он говорит, все это ради города, но мы же окажемся в руках политиков! Опять обман!

– Тебе сейчас не помешает немного бренди, – сказал Космо. – Ты говоришь чистую, как золото, правду, но нам-то что делать?

Бент помедлил. Шики ему не нравились. Они обвивали банк, словно плющ, но хотя бы не собирались ничего менять. Они хотя бы верили в золото. И безо всяких глупостей.

Для Маволио Бента слово «глупость» имело значение, которое многие сочли бы чересчур широким. Смех был глупостью. Театр, музыка и поэзия были глупостями. Одежда не черного и не серого цвета, и уж тем более неоднотонная, была глупостью. Изображения несуществующих вещей были глупостями (изображения существующих вещей были излишни). Основное состояние бытия было глупостью, и всеми фибрами нужно было стремиться к его преодолению.

Миссионеры самых строгих конфессий сочли бы Маволио Бента идеальной кандидатурой для обращения в свои религии, вот только религии были в высшей степени глупостью.

Цифры не были глупостью. Цифры связывали все воедино. И золото не было глупостью. Шики верили в счет и в золото. Господин фон Липвиг считал цифры игрушками, а золото – принарядившимся свинцом! Это было уже не просто глупостью, а возмутительным поведением – пороком, который Бент с корнем вырвал из своего сердца после долгих лет борьбы.

Он не мог здесь оставаться. Бент долгие годы поднимался по банковской карьерной лестнице, наступая на горло всем своим врожденным недостаткам, не для того, чтобы этот… человек превратил здесь все в цирк! Нет уж!