После когнитивной революции была возрождена и еще одна старая идея – представление о сознании как об аппарате, разделенном на множество компонентов, каждый из которых от природы предназначен для выполнения какой-то своей конкретной задачи. Такая «балканизация» мозга заставила вернуться к главным принципам структурализма по Вундту, но резко противоречила бихевиористскому подходу к людям как к чистым листам, которые только и ждут, когда окружающий мир их обусловит. Сам Хомский стоял за то, что в мозге есть лингвистический орган, нейронный механизм, который имеется у всех и без которого невозможна словесная коммуникация[428]. Психологи-когнитивисты предполагали, что сознание и мозг содержат отдельные модули для многих других функций – распознавания объектов, возбуждения эмоций, хранения и пробуждения воспоминаний, решения задач и так далее. Пинкер отмечает сходство такой картины и с традиционными для западной культуры концепциями духовной и интеллектуальной жизни. «В таком виде, в каком теория человеческой природы предстает после когнитивной революции, она имеет больше общего с иудео-христианской теорией природы человека… чем с бихевиоризмом, – пишет он. – Поведение не просто спонтанно или реактивно… Оно рождается во внутренней борьбе между модулями психики с их различными целями и намерениями»[429].

После когнитивной революции научный прогресс и возрожденная ориентация на внутренние качества личности совместно способствовали конвергенции психологии с нейрофизиологией. Теперь и ученые, и широкая публика приравнивали ментальные функции к мозговым процессам. Этому особенно помогло появление в 80–90-е годы методов функционального сканирования мозга, которые позволили ученым проверять гипотезы о совмещении элементов ментальной и нервной организаций. В эпоху когнитивной науки возврат к идее о сложности разума прекрасно гармонировал с расцветом исследований вместилища разума, которое казалось органом бесконечно сложным. Не менее важная конвергенция наблюдалась на границе психологии и недавно возникшей и бурно развивающейся информатики. Именно на этой грани зародились численные теории ментальной функции, и среди первопроходцев в этой области был психолог Дэвид Марр, занимавшийся вопросами чувственного восприятия[430]. Марр славился тем, что считал сознание и разум устройством по переработке информации, основанном на вычислительном преобразовании входящих в исходящие при помощи алгоритмов, физически прописанных в «железе»[431]. Многие психологи и нейрофизиологи того времени, увлекшиеся подобными описаниями, стали утверждать, будто «разум – это программное обеспечение мозга», и тем самым обобщали вычислительную модель ментальной обработки информации и превращали ее в полноценную метафору биологического функционирования, о которой мы говорили в главе 2[432].

В то время сакрализация мозга дошла до апогея, и легко понять почему. Течения когнитивной революции превозносили мозг в той же степени, в какой преуменьшали значение внешнего мира. Нейрофизиология стала сверхпопулярной темой для обсуждения, а слово «бихевиоризм» превратилось в ругательное, поскольку ассоциировалось и с научной поверхностностью, и с государственным контролем над поведением граждан в странах вроде СССР при Сталине[433]. Со свержением бихевиоризма любые попытки понять, на чем основаны ментальные процессы в диапазоне от гениальности художника до наркомании, немедленно приводили к размышлениям о мозге, а учет внемозговых воздействий, соответственно, проводился гораздо реже[434]. Некоторые комментаторы для описания этого явления даже ввели в обращение слово нейроэссенциализм[435]. «Многие из нас явно или неявно убеждены… что именно мозг определяет, кто мы есть, – пишет философ Адина Роскис, определяя этот неологизм. – Поэтому, исследуя мозг, мы исследуем „я“»[436]. Представление, что центральная нервная система составляет нашу суть как личностей, повторяет эссенциалистские убеждения сторонников Вундта и Джеймса, считавших сознание набором врожденных черт, и Йеркса и Каттела, отстаивавших идею измерения врожденных качеств при помощи тестов на интеллект и их искусственной селекции в рамках евгенических движений начала XX века. Сходство старых и новых видов, пожалуй, и в самом деле объясняет, почему современная психология и нейрофизиология так хорошо соответствуют традиционным западным концепциям души.

Сакрализация мозга и научный дуализм, о которых мы говорили в части I, способствуют нейроэссенциализму, поскольку делают упор на качества мозга, напоминающие душу: непостижимость, могущество и даже потенциальное бессмертие. Биохимическая общность и причинно-следственные связи между мозгом, телом и средой не учитываются, и роль главнокомандующего и контролера отводится мозгу и только ему. В результате грань между внутренними и внешними воздействиями остается такой же четкой, как во дни былых – измов, когда о мозге по большей части забывали.

* * *

Итак, мы убедились, что когнитивная революция и развитие нейрофизиологии вывели мозг на центральное место фактора, который объясняет в нашей жизни все. Нейроэссенциалистский подход, согласно которому наши основные качества определяются мозгом, отражает продолжающийся откат от бихевиоризма с его упором на среду. Однако современная мозгоцентрическая точка зрения, в точности как и бихевиоризм, зачастую не в состоянии дать целостную картину совместного воздействия внутренних и внешних факторов, руководящих деятельностью человека. Она сосредоточена на роли мозга до такой степени, что исключает остальные факторы, влияющие на то, что человек думает и делает. Это особенно очевидно на конкретном примере нейроэссенциализма в действии.