Таинственное исчезновение мозга Уитмена вдохновляет нас на мысленный эксперимент с целью понять, чем плох нейроэссенциализм. Зададимся вопросом, что было бы, если бы мозг совсем стерли с общей картины? Что было бы, если бы мозг Уитмена исчез до того, как до него добрались врачи, и злокачественное новообразование (как и любое другое неврологическое отклонение) не стало бы основой для логического объяснения преступления?

Вот и ответ: тогда нам пришлось бы искать факторы, повлиявшие на это событие, в другом месте, и мы легко нашли бы их в материалах дела. Например, мы сразу ощутили бы, что Уитмен всю жизнь прожил в атмосфере социальной напряженности. Мы поняли бы, что у убийцы были плохие отношения с отцом, сторонником жесткой дисциплины, который бил мать Уитмена и разрушил их брак всего за несколько месяцев до трагедии. Мы обнаружили бы, что у Уитмена была целая череда неприятностей в профессиональной жизни: ему пришлось бросить университет из-за плохой успеваемости, а уже в рядах морских пехотинцев пройти унизительный трибунал и процедуру разжалования. Мы бы отметили, что Уитмен употреблял наркотики (в день стрельбы при нем был пузырек амфетамина). Нам бросилось бы в глаза, с какой легкостью Уитмен раздобыл свой арсенал, и мы поняли бы, что он был погружен в культуру насилия. Мы бы увидели, что Уитмен был крепко сложен и в прекрасной физической форме, без которых ему не удалось бы совершить преступление. Вероятно, мы приняли бы во внимание и удушающий зной в момент стрельбы – температура воздуха в то утро достигала 38 ºC, что, вероятно, сыграло свою роль в высвобождении скрытой агрессии у преступника. Короче говоря, к преступлению с той же вероятностью, что и особенности мозга убийцы, привело и множество внешних обстоятельств.

Случай «техасского снайпера» – символ дихотомии между внутренними и внешними причинами человеческого поведения, сохраняющейся до сих пор. Существуют два отчета о действиях убийцы – с внутренней и с внешней точки зрения. Первый – субъективная история – что-то подобное рассказали бы отцы психологии в XIX веке, с которыми мы познакомились в начале этой главы: стоит лишь заменить «сознание» на «мозг», и все встанет на свои места. Второй – рассказ, который мы вполне могли бы услышать от Джона Уотсона или Б. Ф. Скиннера. И те, и другие возложили бы моральную ответственность на Чарльза Уитмена – в этом они единодушны. Что именно привело к трагедии августа 1966 года: опухоль в мозге Уитмена или судьбоносное событие в его окружении, – не влияет на меру метафизической вины, которую мы возлагаем на его плечи, в обоих случаях Уитмен стал пешкой в великой игре жизни и смерти, в которую играет природа. Однако нарративы изнутри и извне различаются тем, в какой степени они побуждают нас сосредоточиться на конкретном человеке и складе его характера либо на его окружении и обществе. Они заставляют нас ставить на первое место разные факторы и предлагают разные способы профилактики грядущих катастроф. А главное – они различаются по тому, под каким углом они предлагают размышлять о правосудии и правонарушениях: как о действиях конкретного человека или как о результате взаимодействий, влияющих на конкретных людей. Нейроэссенциализм заставляет сосредоточиться на личности и ее мозге, но при этом мы затираем вторую половину картины.

* * *

Если раскинуть сети еще шире, можно найти примеры нейроэссенциализма в самых разных сферах жизни. В любом контексте описывать то или иное явление в терминах сугубо неврологических, как правило, не дает нам увидеть варианты нарративов, основанные на внешних факторах, действующих в окружении мозга, а не внутри него. Пытаясь найти причины, касающиеся исключительно мозга, мы поддаемся, по словам философа Мэри Миджли, «соблазну упрощения»[449].

Мы считаем мозг исполином среди причин, председателем, а не рядовым участником совещания внешних и внутренних голосов, каждый из которых наверняка достоин быть услышанным. Сакрализация мозга заставляет нас ставить мозг в привилегированное положение, в любой ситуации отвлекает от размышлений о важности организма, окружения и общества, даже если мы молчаливо признаем, что у них есть своя роль. А это, в свою очередь, влияет на то, как мы понимаем и решаем целый ряд общественных и поведенческих проблем в реальном мире.

Почему подростки не такие, как взрослые? Все мы отмечали, как склонна молодежь к перепадам настроения и как беспечно себя ведет по сравнению со взрослыми. «Старости не сжиться с юностью шальною:/ Юность так беспечна, старость так грустна;/ Юность – утро лета, старость – ночь зимою;/ Юность – летний жар, а старость холодна», – писал великий Бард[450]. Нейрофизиолог-когнитивист Сара-Джейн Блейкмор утверждает, что стереотипно-подростковые черты вроде склонности к риску, неумения держать себя в руках и застенчивости, вероятно, объясняются биологическими особенностями незрелого мозга. Мозг подростка – не такой же, как у взрослого, только неопытный: данные фМРТ показывают, что мозг подростка отличается от мозга взрослого и структурно, и динамически. «В лимбической системе подростков обнаружены области, по сравнению с мозгом взрослых особо чувствительные к приятным ощущениям при рискованных действиях, – говорит доктор Блейкмор. – В то же самое время префронтальная кора… которая не дает нам слишком сильно рисковать, у подростков сформирована еще отнюдь не окончательно»[451].

Однако объяснять незрелое поведение подростков незрелостью их мозга тоже весьма рискованно. Во-первых, нет нужды говорить, что отличия между биологией подростка и биологией взрослого отнюдь не ограничиваются нервной системой. На самооценку подростков и их реакцию в тех или иных ситуациях сильнейшим образом влияют не только особенности мозга, но и гормональные и другие физиологические факторы. Стоит также отметить, что современные старшие подростки по стандартам доисторических времен – люди в самом расцвете сил: когда эволюция увела нас в сторону от предков-обезьян, ожидаемая продолжительность жизни была, скорее всего, значительно меньше 30 лет[452]. Мозг сегодняшнего юноши или девушки в пятидесятитысячном году до нашей эры вполне сошел бы за взрослый. Современные подростки отличаются от своих сверстников из позднего палеолита скорее культурно, чем физиологически. Это подсказывает, что черты, из-за которых нынешние подростки кажутся незрелыми, вероятно, относятся не к биологии, а к культуре. Здесь и сейчас подростки живут в мире, совсем не похожем на взрослый. Количество и качество социальных взаимодействий у них такое, что взрослым и не снилось, сценарий их жизни пишется и управляется по правилам, с которыми согласится далеко не каждый взрослый, цели, которые они ставят перед собой изо дня в день, сильно отличаются от целей их родителей, бабушек и дедушек. Так что распутать этот клубок и отделить следствия биологии мозга от внешних факторов, прямо скажем, невозможно. Но если мы стремимся понять и по возможности скорректировать конкретные недостатки наших друзей и родственников-подростков, сосредотачиваться на особенностях их мозга было бы упрощенчеством.