– А не было случая, чтобы из ваших кто.

– Что, перебежал? Нет. Да и не может. Гордость ему казацкая не позволит, да и не жалуют нас в плену-то… Так пожалуют, что и Господи ты только Боже мой.

– Да, как вот встречают так казаков?

– Как встречают? Мало кто об этом знает.

Молчат капитан, дергает седой, прокуренный ус. И видно, что хочет он что-то рассказать, да не решается: то ли сам но верит, то ли тяжело ему. И вскинул вдруг глазами:

– Приполз один, рассказал. Их взяли ночью сонных, а дозоры перерезали. Двоих офицеров в бабьи юбки нарядили, а казаков почти голыми вели. Кругом болото, трясина, а дорога стельная. Завели, пустили. А потом с трех сторон в пулеметы взяли – вот и вся расправа. Раненый через болотину дополз один, дополз и рассказал.

Все замолкли. И в тишину – сквозь дождевой шепот – кузнечиком застрекотал пулемет. Грохнула пушка, и окна задребезжали. Другой, третий – выстрелы загромыхали, не переставая.

– Это что?

– Видно, что-то начинается… Палят у Кокенгаузена… Мы ушли с Двины три дня назад.

– Ну хорошо, – рванул он, – давая знать, что не дослушано еще что-то важное. – Нас упрекают в жестокости, говорят, что казак словно зверь играет в бою, да и не только в бою, а главное – после боя, где-нибудь с бессильным, с безоружным. А я сам видел казаков с выколотыми глазами, с руками, отсеченными по локтю, – все видел сам, иначе не поверил бы. Так как же буду я по головке, что ли, гладить немца, когда он такие штуки проделывает? При случае, конечно, и жестоко получается. Ну да око за око, а исключительного, поражающего нет ничего. Говорят, мы мародерствуем – и это тоже возмутительная ложь. Казак без того живет хорошо, ну а к роскоши все-таки не привык. Из Восточной Пруссии одни только пехотные офицеры отправляли домой всякую всячину, с казаками таких случаев не наблюдалось. В пехотных дивизиях, которые работали с нами рука об руку, случаи расстрела за мародерство были не редки. У нас же за всю кампанию – ни одного. Возможно, допускаю, что отдельные лица и срамили казацкую честь, но мы говорим не об этих отдельных лицах, а про всю массу казачества. И она безусловно честна. Да вот был случай со мной в Галиции. Закатились мы там однажды в такую глушь, что об интендантстве, о помощи и думать было нечего. А кони голодные. Забираю у бабы сено, а она ревмя ревет: как же, мол, будет, моя-то скотинушка, ведь с голоду вся перемрет? Знаю, все знаю, да что же делать-то оставалось? Ведь казак без лошади – куда он годится? Она стоит, плачет, и я стою – креплюсь, тоже сердце похлопывает. Взял – все сено отобрал, так ее со слезами да с голодной скотинкой и оставил! Ну разве это мародерство? Нет, господа, здесь так стираются грани между насильем и необходимостью, что голова кругом идет и стараешься только не думать: все равно ни до чего не додумаешься. А с другой стороны – эти же беженцы да мирные поселенцы продают нас ни за грош – и продают, и грабят. Вы только подумайте: когда мы убегали из Пруссии – с голоду чуть не помирали. А они тут-то и пользовались: яйца по рублю за штуку продавали, хлеб черный по 6, по 7 рублей за фунт. Ведь нечего делать-то, берешь и за 7 рублей. Вот дело какое! А то был случай: на остановку мы пришли, в именье. Соскочил казак, привязал коня к сучку у яблоня и куда-то по делу отлучился. Только приходит, а конь стоит и мотает на узде переломленным сучком. Хозяин тут же – свое предъявляет: за поломку яблони. Отдали мы ему 3 рубля – на этот счет его правительство оберегает. А соседи смеются: «Он говорит, на этой яблоне уже целый капитал, поди, нажил. Еще прошлый год по осени сломали ему эту яблоню. И с тех пор подвязывает он переломленные сучки, прикрывает и получает за поломку. Это уже не с вами первыми». Обозлился я, черт его подери, – призвал, да и показываю нагайку… «От, – говорю, – за яблоню как начну тебя, родимый, поливать, так все и сучка растеряешь». Отдал.

– Что отдал, деньги?

– Да, деньги отдал.

Мы засмеялись – очень уж наглядно представил он, как хотел отучить мужика от яблочного дохода.

– И так на всем – цены неимовернейшие, а достать трудно. Ведь грибы, ягоды – кажется, чего бы им дорожать, а вздули в три да четыре раза. Там, в России, говорят, бог знает до чего дошли – непредставимое что-то совершается. Наш ведь с голоду помирает в плену, а немцам житье у нас – малина: и корнит и жалованье еще платит. Приходит немец; в лавку, спрашивают с него цену, а у него свое: «Нэт, мадам, я привык давать вот такую цену.» И дает почти вдвое дороже. Так один, другой, третий. А наш торговец, известное дело, рад при случае чужую кровушку похлебать. Заупрямится и вздувает. Немцу денег не жаль, на что они ему и присылаются из отечества – вот какая неожиданная махинация, разве у них все угадаешь? И свобода – гуляй, наслаждайся. Мы тут в окопах, а враги, пленные – с нашими женами, дочерьми гуляют, разве это подобает, господа?

Капитан примолк, ухватил левой рукой правый ус и теребил его нещадно.

Дальше был разговор о коварстве и умной политике Румынии, которая закупила у нас своевременно огромную партию украинских коней, продала Германии медь и уверила согласников, что также могла она ее продать и Франции и России, кому угодно – коммерческое, дескать, дело, и никакая тут связь не поддерживается.

Кончил есаул тем, что пересказал нам все характерные эпизоды своей боевой жизни – с ночными разведками, позиционной скукой, упоительной атакой, со всеми происшествиями повседневной жизни.

Забунтовал как-то у него казак: «Не хочу, говорит, идти в окопы и с коня не сойду».

– Порешили, послали мы на родину письмо, описали его казацкую храбрость. Кошевой вместе с матерью сообщили обратное мнение, и теперь лучше того казака нет другого: в обозе силой не оставишь, а на деле – от смерти чудом только избавляется. Был и такой случай с фуражиром: привез сено, дает записку – уплочено и получено 125 рублей… Только вижу по лицу у него, что дело не ладно, в глаза мне не смотрит, а говорит часто и много, словно пытается словами загородить от меня настоящую правду. По свежим следам отослал я вестового и обнажил дело начистую: 25 рубликов пожелал он оставить себе.

– Ну и что ж вы ему сделали?

– А ничего. Только узнали все да чуждаться его начали. От дела отставлен и ходит теперь, будто на смерть приговоренный. Отходится – поумнеет, ошибка с кем не бывает.

Проводили мы капитана уже поздним вечером. Хлюпал дождь, на два шага перед собой не было видно. Беспрестанно ухали пушки – они уже не успокаивались ни в ту ночь, ни в следующий день.

Рано поутру пришло известие, что наш корпус (13-й) перешел в наступление.

Ждем с минуты на минуту приказа идти на работу.

Мотылек

За окном, словно сеть, замерла паутина. Каждый вечер огромный паук в ней качался, как в люльке, и жадно следил: не качнется, не вздрогнет ли сеть?

Прилетел мотылек. Долго бил о холодные стекла и рвался напрасно к огню: не по силам ему был холодный заслон. А паук все следил и метался из края, на край, загоняя его в паутину… Испугался его мотылек, заробел и стремглав от окна отскочил, липкой сетью опутавши крылья. Налетел, закружил его хищный паук. Спутал, свил его в шарик и долго кружил в паутине, и дрожал мотылек, обессилев в напрасной борьбе. Свил, как жгутик, его беспощадный паук, прикрутил и повлек в свою темную нору.