23 декабря 1588 года уже в четыре часа утра были в сборе все посвященные в королевский план. На положенных местах находились и «сорок пять». Во дворце царили тишина и покой. Слово взял король, еще раз вкратце изложив обстоятельства, вынудившие его на принятие столь непростого решения, особый упор делая на обиды, причиненные ему Ги-зами. Свою краткую речь он заключил по сути риторическим вопросом: «Обещаете ли вы послужить мне, отомстить за меня, не щадя собственной жизни?» Присутствовавшие уже готовы были разразиться громким «Виват!», но король остановил их. Он сделал последние распоряжения, распределив роли, которые каждому предстояло сыграть в предстоявшей драме. Генрих III словно помолодел, вновь обретя уверенность в себе, величавую осанку государя и боевого командира. Он удалился в свой кабинет, а члены королевского совета заняли места в зале для заседаний. Оставалось только ждать прибытия герцога Гиза, который появился около семи часов, как всегда элегантный и высокомерный. Войдя в зал совета, Гиз невольно остановился, не увидев никого из своих друзей. Повинуясь инстинкту самосохранения, он, возможно, повернул бы назад, если бы в тот же момент не показались на пороге его брат кардинал и кардинал Вандом. Чувство тревоги, охватившее было герцога, прошло, однако слабость, вызванная бурно проведенной ночью с опытной в искусстве любви маркизой, осталась. Он попросил принести ему сушеных слив, модное в то время средство для восстановления сил после напряженной ночи любви, и машинально жевал их.

Государственный секретарь передал ему приглашение явиться к королю и незаметно исчез. Герцог поднялся и, ничего не опасаясь, пошел, с перекинутым через руку плащом и бонбоньеркой с сухофруктами в руке. Некоторые из «сорока пяти» были тут же, делая вид, что играют в шахматы. При его приближении они почтительно встали и последовали за ним. Войдя в Старый кабинет, герцог не обнаружил там короля, зато увидел еще одну группу из числа «сорока пяти». Был там и Ланьяк, их командир. Гиз в нерешительности остановился и хотел было уже повернуть назад, как по команде Ланьяка королевские лейб-гвардейцы набросились на него. Он тщетно попытался выхватить свою шпагу, чтобы защищаться, но град ударов опередил его. Герцог был настолько силен, что и смертельно раненный, он увлек за собой всю свору убийц в направлении Нового кабинета, где находился Генрих III. Получив не менее десяти ран, он все еще держался на ногах, цедя сквозь зубы: «Какое вероломство, господа! Какое вероломство!» Получив еще один удар кинжалом в живот, герцог тем не менее продолжал двигаться нетвердой походкой в сторону Ланьяка, который с силой оттолкнул его. Раненый наконец рухнул на пол, но был еще жив. Один из приближенных короля, подойдя к умиравшему Гизу, сказал: «Месье, пока еще теплится в вас искра жизни, просите прощения у Бога и короля». Герцог пробормотал: «Miserere mei, Deus...» («Помилуй меня, Господи») и испустил дух. Генрих III, окинув взглядом поверженного врага, будто бы изрек знаменитую фразу: «Бог мой, как он велик! Мертвый еще больше, чем живой!»

Пока в зале совета проводили арест кардинала Лотарингского, архиепископа Лионского и кардинала Бурбона, избранного Лигой на роль предполагаемого наследника престола, Генрих III направился к тяжелобольной матери, лежавшей в своей постели. Ее апартаменты располагались как раз под королевскими, и она спросила сына, что это за топот раздавался над ее головой. «Наконец-то я король Франции, — сказал Генрих III, — я убил парижского короля». — «Хорошо раскроил, мой мальчик, теперь надо сшить», — ответила королева-мать. Это был последний изреченный ею афоризм, смысл которого можно толковать так и эдак. Возможно, она и вправду порадовалась за сына («хорошо раскроил»), забыв о том, что еще накануне пыталась удержать его от опрометчивого шага. Может, теперь, избавившись от могущественного соперника, он действительно стал бы королем не только по названию, но и по сути? То, с какой энергией Генрих III взялся в последующие месяцы, заключив союз с Генрихом Наваррским, восстанавливать свой королевский авторитет, оправдывает, пусть и в малой степени, это, казалось бы, парадоксальное предположение. Жаль, что мы так никогда и не узнаем, какая развязка была бы в этой борьбе за власть, ибо спустя полгода кинжал наемного убийцы оборвал жизнь Генриха III в один из самых решающих моментов — накануне штурма Парижа. Однако Екатерине Медичи не суждено было узнать и того, что знаем мы, поскольку ее собственная жизнь оборвалась через считаные дни после этого «успеха» сына, о котором тот с такой гордостью сообщил ей. Если в ее пожелании Генриху III «сшить» то, что он так славно раскроил, не таится саркастический смысл, то слова ее можно расценить как последнее материнское напутствие сыну.

Когда до слуха Екатерины дошло, что вслед за герцогом Гизом убит и его брат, кардинал Лотарингский, она поняла, что ее дорогой сыночек зашел слишком далеко. Ее охватил страх — не за себя (о себе беспокоиться, понимала она, было уже поздно), а за сына, губящего, если уже не погубившего, свою бессмертную душу. Догадываясь, что угроза смерти нависла и над кардиналом Бурбоном, она решила спасти его, чего бы это ей ни стоило. Несмотря на строгий запрет врачей вставать с постели, 1 января 1589 года она, разместившись в портшезе, велела отнести себя к кардиналу, к которому всегда питала добрые чувства и который, в свою очередь, отдавал должное королеве-матери. Когда Екатерина вошла в комнату, где он содержался под домашним арестом, Бурбон бросился в ее объятия и оба залились слезами. Из Екатерины не так-то просто было выдавить слезу, и проявленная ею слабость говорила о многом.

Однако затем встреча королевы-матери с узником приняла неожиданный и обидный для нее оборот. Кардинал, справившись с потоком слез, начал упрекать ее, пересказывая все, в чем только упрекали ее враги: это будто бы она, сговорившись с сыном, хитростью завлекла Гизов в ловушку, это она многократно обманывала и его самого, только поверив ей, он согласился приехать в Блуа, где теперь его ждет участь кардинала Лотарингского. «Вы завлекли нас сюда красивыми словами и тысячью ложных заверений в безопасности, вы всех нас обманули!» — кричал обезумевший от страха и горя кардинал (вернее, бывший кардинал, ибо ради эфемерной перспективы обретения королевской короны он отказался от духовного сана), видимо, забывший, по чьей инициативе и для чего все собрались в Блуа и кто здесь до последнего времени правил бал. И этот убогий старец присоединился к хору клеветников, пытаясь представить Екатерину сообщницей сына и даже инициатором убийств. Она пыталась было протестовать, уверяя, что ничего не знала о намерениях Генриха III, а если бы знала, то сделала бы все, чтобы воспрепятствовать ему. Однако Бурбон, не внемля ей, бессмысленно повторял одно и то же: «Вы всех нас обманули! Вы всех нас погубили!» Не в силах долее сносить подобное оскорбление, она скомандовала своим носильщикам: «Уходим!»

Эта встреча с Бурбоном, на которую она отправилась с самыми добрыми намерениями, нанесла ей смертельный удар. От пережитого потрясения резко обострилась болезнь, и на следующий день Екатерина чувствовала себя как никогда плохо. И все же, несмотря ни на что, вопреки запретам врачей и уговорам близких, 2 января 1589 года она отправилась на мессу. День выдался на редкость холодным, и прогулка по морозу привела к дальнейшему ухудшению ее самочувствия. Теперь в ее окружении были почти одни только итальянцы. Французы, опасаясь королевского гнева, в большинстве своем покинули опальную королеву-мать. 4 января Екатерина уже с трудом дышала, что лишало ее способности говорить, хотя при этом сознание ее оставалось ясным.