Хорошо, когда есть труппа, – говорит он.

Ну да, временами, – говорит она.

А пьесы какие? – говорит он.

Она рассказывает ему про «Копперфильда» и Шекспира.

И в шекспировской я королева, муж которой сходит с ума: он убежден, что у меня роман с его другом детства, хотя это не так, и поскольку он король, то изгоняет своего друга, сажает меня в тюрьму, отказывается от своей малютки-дочери и неумышленно губит собственной злобой сына, а потом и я тоже умираю, – говорит она.

Боже правый, – говорит он.

А в конце, шестнадцать лет спустя, меня выкатывают в виде собственной статуи, и вот те на – я вдруг оживаю и больше никакая не мертвая, – говорит она.

А как же умершие дети? – говорит он. – Они тоже возвращаются?

Только один из них, – говорит она. – Вообще-то очень сумбурная пьеса, выдающая себя за комедию.

Значит, вы все время были живы и лишь прикидывались мертвой? – говорит он.

Из текста это не совсем ясно, – говорит она. – Возможно. Но еще якобы, возможно, происходит чудо из чудес, и статуя, которая должна была быть похожа на меня в старости, оживает, это и есть я в старости, хотя столько лет была мертва. Скорее волшебство, чем обман.

Скорее волшебство, чем обман, – говорит он. – Мне это нравится.

Мне тоже, – говорит она. – Очень интересно это играть. Мощь.

Типа этой истории про мужчину, который лепит модели из глины, оживляет их, знакомит с наукой, искусством и всем таким, учит пользоваться законами, быть справедливыми друг с другом, – говорит он.

Не знаю этой истории, – говорит она.

Ну да, он типа жулик, любит выделываться, лепит из глины людей, потом ворует власть у власть предержащих и дарит ее своим глиняным людям. Потом власть предержащие, разозлившись на него за то, что он дарит их власть собственным созданиям, приковывают его к скале, и каждый день орел клюет его вот тут, – говорит он, трогая свой бок.

Или, может, тут, – говорит он.

Он трогает другой свой бок.

С какой стороны у нас печень? – говорит он.

Точно не скажу, – говорит она.

С обеих сторон, для надежности, – говорит он.

Меня клюют во все бока, – поет она. – Справа, слева и с верхá[65].

Они смеются.

Хороший голос, – говорит он.

Спасибо, – говорит она.

Я думал, шекспировской пьесой для летней поры должна быть та, про фей. Сон в летнюю ночь, – говорит он.

Ох, феи, – говорит она. – Вообще-то «Зимняя сказка» целиком про лето. Она как бы говорит нам: не волнуйтесь, другой мир возможен. Если застрял в худшем из миров, важно уметь об этом сказать. Хотя бы обратить все в комедию.

Он широко расставляет руки навстречу листве и небу.

Не могу даже представить себе сейчас зиму, – говорит он.

А я, блин, могу, – говорит она. – Я через день старею на несколько лет, зима-лето-зима-лето. Когда кончатся эти гастроли, мне уже, блин, сто лет будет.

Мой отец божится, что, если в середине лета не вывернуть куртку наизнанку из уважения к феям, они будут подшучивать над тобой весь год, – говорит он.

Угу, – говорит она. – Верно.

Он делает это каждый год, говорит, его отец так делал, и отец его отца так делал, и отец отца его отца и что мы обязаны уважать предания, – говорит он.

Знаете, чего я не догоняю в этих старых обычаях и тому подобном? – говорит она. – С какой стати феям вдруг понадобилось, чтобы кто-то выворачивал свою куртку наизнанку? В чем тут смысл?

Чтобы им легче было украсть ваш бумажник, – говорит он. – У моего старика палатка на городском рынке. Фрукты-овощи. И когда кто-нибудь подходил что-то купить и у него был велосипед, который он прислонял к палатке, отец говорил мне: «Если увидишь, как кто-нибудь так делает, подлезь и толкни велик, чтобы упал». Потом он говорил покупателю: «Вот видите, феи говорят вам, чтобы не прислоняли свой велик к моей палатке». Теперь это делает для него кореш, подползает под брезент с задней стороны ящиков и толкает велик. Тот опрокидывается. «Феи». Его корешу уже семьдесят.

Староват для феи, – говорит она.

Он смеется.

Если хотят, пусть забирают мой бумажник, эти феи, – говорит он. – Мне плевать.

Что, правда? – говорит она.

Сейчас все помешаны на деньгах, – говорит он.

Он качает головой.

Делать так, чтобы новое дерево выглядело, как старое, – все, что вам нужно от жизни, – говорит она. – Вы святой. Или дурачок.

Ни то ни другое, – говорит он. – Деньги всегда приходят. Деньги – не главное.

Очень немодно, – говорит она. – Не в ногу со временем.

Уж я-то знаю о времени все, что мне нужно, – говорит он.

Он тычет пальцем вверх.

Что? – говорит она.

Слушайте, – говорит он.

И тотчас колокол на колокольне бьет три раза.

Как это у вас получилось? – говорит она.

Внутренние часы, – говорит он.

Он поет на старый мотив, который она узнает[66]:

Будет солнышко сверкать. Льды на полюсе растают.

Она смеется.

Неплохо, – говорит она.

Крем для загара. Кличет гагара. Люди в Арктике загорают.

Вы могли бы вступить в нашу театральную группу, – говорит она.

Нет, спасибо, – говорит он. – Мне нравится быть собой.

Он растягивается на траве рядом со старой могилой, положив голову на холмик.

Надеюсь, тот, кто лежит здесь внизу, возражать не будет, – говорит он. – Надеюсь, у него было не одно хорошее лето, кем бы он ни был. Такой бедный, что и камня не поставили. Или, может, ему просто был не нужен. Как людям в былые дни. Ведь кто забудет, где похоронен любимый человек? Никто, пока это важно. Знаете, во времена вашего, как его, Диккенса, в его времена было одно лето, в середине 1800-х, точно такое же приятное, как и нынешнее. Но как раз перед этим ввели систему канализации, я хочу сказать, в городе Лондоне, и у всех людей впервые появился в доме туалет, он назывался ватерклозетом, и канализационные воды спускались прямо в реку, и они отравили реку, тысячи и тысячи людей… ну, в общем, умерли.

Оба смеются.

Держатся друг за дружку и смеются.

Смеются как сумасшедшие, пока не начинают плакать от смеха.