Ему стало так больно, что он закрыл глаза и — увидел развалины монастыря, и там, на дороге, одинокую женскую фигурку, двигающуюся по направлению к развалинам, и ему отчаянно хотелось пойти за ней, он сделал шаг — и удивился, потому что она словно ждала его, а потом шла дальше — и с каждым шагом совершалось маленькое чудо — монастырь не приближался, но — восстанавливался, с каждым их шагом…

А когда он открыл глаза — он увидел, что икона светится, совсем немного, едва-едва, но — она светится.

И — тихий женский голос, так похожий на материнский, сказал:

— «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь». Я буду ждать тебя. Я помогу тебе. Приближается утро, помни об этом. Еще ночь — но уже приближается утро…

Сейчас ему казалось, что все происходит не с ним. Он просто пытался еще остаться в этом мире — неизвестно зачем, он сам не мог найти ответ на этот вопрос.

А на тот, который ему задавали, он даже не хотел отвечать.

— Дима, так нельзя. — Вкрадчивый голос Андрея не давал ему забыться. — Ты должен много денег. Когда ты занимал эти деньги, ты должен был думать, как ты их будешь отдавать. Мы с тобой договаривались, что ты принесешь мне ковчег. Так? Теперь ты сообщаешь мне, что его нет. И — той иконы тоже нет, а, Дима?

— Нет, — прошептал Дима.

— Ну, и что мы скажем тому, у кого брали деньги? — развел руками Андрей. — Что наш мальчик Дима взял много денег, обещал товар — и обманул… Разве можно обманывать людей, Дима? Серьезных людей. Людей, от которых зависит мой бизнес, между прочим. Эти люди, Дима, поддерживают моих художников. Они оплачивают им безбедное существование, а потом оплачивают их выставки. И — такую малость просят, Дима, такую малость! Ковчег и икону. Раньше ты не отказывался нам помогать. А теперь что происходит?

— Просто их нет, — с отчаянием повторил Дима. — Что я могу поделать, если их нет?

— Думаю, ты просто должен был добыть эту икону, Дима. Но ты этого не сделал. Неужели было так трудно выполнить небольшую просьбу человека, который когда-то помог тебе, а? Совсем маленькую просьбу… И тебе простили бы твой долг. Теперь — ты попадаешь в переплет, и я должен мчаться через весь город, чтобы попытаться тебе помочь. Не слишком ли много чести для такого лгуна и обманщика, Дима?

— Я… пытался найти этот ковчег, его мать кому-то продала, — оправдываясь, пробормотал Дима. — А иконы этой, про которую вы рассказывали, у Сашки нет. У него есть какая-то — но совсем не такая. Той, которая сияет вся, — нет у него. Я искал.

Он сам не понимал, как он оказался в этой комнате и почему здесь Андрей, — не мог понять, кто эти люди вокруг — странные, непонятные, похожие на тени…

Коротко стриженные, почти под ноль, в защитного цвета одежде, и еще двое — черных, с безразличным злом в глазах. Тоже в хаки. Мир, покрашенный в хаки. Шар цвета хаки, вспомнил он с трудом слова. Эти четверо — бандиты. И получается, что Андрей — интеллигентный душка Андрей, с ними заодно. «Господи, какой я дурак», — подумал Дима. Если бы он мог, он бы засмеялся над своей глупостью. Но — почему-то больше хотелось плакать.

«Мне это снится», — подумал он, с трудом разлепляя веки — свет больно резанул по глазам.

Но — они были вокруг, и Андрей с его круглыми добродушными глазами, и эти коротко стриженные амбалы, два Марка Крысобоя, и там, в тени, он видел еще одного, плохо различимого, а руки были связаны за спиной, крепко прикручены к стулу — некуда ему деться, это не сон, это кошмар, который происходит с ним в реальности. И реальность сейчас стала странной и зыбкой, и он, Дима, — зыбкий и хрупкий, как в песне — «хрусть и пополам», нет Димы, и этой реальности тоже нет…

— Дима-Дима, — рассмеялся Андрей. — Ну зачем так врать? Куда она могла деться, эта икона? Ведь я-то знаю, что Канатопов тогда еще, в двадцатых годах, эту икону из монастыря вывез, и спрятал, и — всю жизнь трясся над своим сокровищем, даже музею не отдал, хотя — всю свою коллекцию, собранную им во время таких вот «набегов», отдал. Только икону эту — не отдал.

— Нет ее у Сашки! — почти закричал Дима. — Я не вру!

— Ну-ну, не врешь, конечно, просто ты глуп и наивен, наверное, и не понимаешь, что сейчас подставляешь своего приятеля, потому что… Дима, этот человек — он не такой, как мы с тобой. Ты уже имел возможность в этом убедиться. Он очень серьезный человек, я уже устал тебе это повторять. Он не любит, когда ему говорят «нет». Он получает свое, Димочка, он в любом случае получает свое. И эту икону он тоже получит. Только вот — ни тебе, ни твоему приятелю я не смогу помочь. И — твоей матери тоже. Давай подумаем — ты позвонил мне, чтобы я тебе помог. Я пытаюсь тебе сейчас помочь. Я даже согласен поговорить с Борисом Георгиевичем, понимаешь? Чтобы он подождал. Подумай, мальчик. Иначе — я умываю руки. Я не смогу тебе помочь. Согласись, что портить из-за тебя отношения с этим человеком, от которого зависит не только моя судьба — но и судьба многих людей, я не имею права. В игре проще пожертвовать… пешкой.

Он хотел продолжить, но зазвонил мобильник, он недовольно поморщился и тихо заговорил с кем-то по телефону. Дима невольно прислушивался к этому разговору, чтобы не думать о том, что сейчас его окружало.

Потому что думать было страшно.

— …У нас многонациональная, поликультурная и поликонфессиональная страна, в которой проживают люди различных убеждений. Конституция фиксирует светский характер нашего государства, но в стране имеются политические и общественные группы, которых существующее положение не устраивает. И они воспользовались ситуацией, сложившейся вокруг нашей выставки, для того, чтобы сдвинуть чашу весов в свою пользу, — говорил Андрей так, словно он был на трибуне, четко, и Дима подумал, что он дает по телефону интервью. Наверное, так и было.

А тот продолжал:

— Что здесь поделать? Я не знаю. Могу только посоветовать не ходить на выставки современного искусства тем людям, которые не понимают его язык или уверены, что религиозные символы могут использоваться только для художественного выражения религиозных идей. Если вам подобная художественная практика кажется оскорбительной, не ходите на такие выставки. Другого выхода здесь нет. В светском государстве существуют свои правила поведения.

Он много говорил, Дима устал уже слушать это. Его лицо изменилось — приобрело оттенок важности и собственной значимости. Как быстро он меняется, отметил Дима. Как быстро…

— Я отвлекся, прости, — сказал Андрей, и снова его лицо изменилось — теперь он смотрел и мягко, и с издевкой. — Сам понимаешь, на нас нападают, приходится давать интервью, вот завтра пресс-конференция. Мракобесие, дружок, вещь совсем не безвредная для… демократии.

Дима хотел сказать, что это то, чем занимаются эти «демократические» люди, можно обозначить сим словом — «мракобесие», поскольку — и мрачно, и по-бесовски, но, посмотрев на неприветливо-мрачное — «мракобесное» лицо стоящего у стены со скрещенными руками абрека, стушевался и приуныл.