Как я жил?! За каким-таким нахесом гонялся? Зачем рисковал головой в Эйслебене? Зачем согласился вновь посетить Германию? Разве нельзя прожить мирно, в обнимку с Симочкой! Ведь это же радость иметь рядом родное существо, чьи мысли текут ровно и только в одну сторону — в мою. Симе уже было за тридцать, росла без отца, жизнь ее не баловала. Я не расспрашивал Симочку о прошлом, она не спрашивала меня, как я дошел до такой жизни, что почитаю за счастье спать на полу. А золхен вэй — это было зрелище: знаменитый магик Вольф Мессинг примостился на полу в какой-то крестьянской избе в обнимку с малознакомой женщиной и испытывает радость. Ой вэй, да мне только того и надо! Неужели к старому дуралею вновь пришла любовь? В ту ночь я задумал серьезно поговорить с Симой, но вышло иначе.

Когда наша труппа вернулась в Брест, утром следующего дня, когда я уже совсем решился серьезно поговорить с Симочкой, за мной пришли.

Гости — двое мужчин в фуражках, кожаных пальто и хромовых сапогах — вели себя вежливо, даже извинились за ранее вторжение. Удостоверившись, что я и есть Мессинг Вольф, они предложили мне пройти с ними.

Я спросил.

— Надолго?

Старший, по виду добрый служака, ответил.

— Нет, не надолго.

Сима, сидя на постели и, натянув одеяло на грудь, во все глаза смотрела на них. Они извинились и перед Симой. Когда, я поддавшись на их вежливость поинтересовался, нельзя ли мне пройти вместе с Симочкой?.. — старший уточнил.

— Попрощаться? Пожалуйста.

— Нет, нам вместе?..

Мужчина, сожалея, развел руками.

Я зримо, до ощупи сердца, ощутил, что мы больше никогда не увидимся. Было обидно до слез, но я не плакал. Я держался, как советовал политрук.

Стойко вел себя и в легковом автомобиле, который лихо мчал нас на восток. Поинтересовавшись, куда мы направляемся, и получив ответ — приедем, узнаете, — вопросов больше не задавал. К вечеру автомобиль въехал в большой город. Шофер подкатил к гостинице. Сопровождавшие меня люди, не перебросившись с дежурной ни единым словом, сразу провели меня в номер и предупредили, что завтра придется выступать.

— Перед кем? — робко спросил я.

Уточнить, кто будет моим зрителем — не работник ли прокуратуры или следователь НКВД? — не решился.

Старший по возрасту мужчина ответил кратко.

— Перед активом.

Его ответ добил меня. Я уже не с таким интересом разглядывал свои временные апартаменты. В таком люксе мне еще не приходилось останавливаться. Это давало надежду, что неведомый актив будет снисходителен и не станет ломать руки и ноги такому незначительному волшебнику, каким был Мессинг. От волнения я долго не мог заснуть, крутился — скорее, ездил — по широченной кровати, сожалел о Симочке. С другой стороны, менее всего мне хотелось привлекать любимую женщину к разговору с этим самым активом. Забылся только под утро, и то ненадолго — кошмары вновь набросились на меня. Утром меня сытно и вкусно накормили, но даже это царское угощение не внесло ясности.

Скоро я совсем перестал что-нибудь соображать. Когда же выяснилось, что актив — это сборище высокопоставленных лиц, решивших ознакомиться с невиданными психологическими фокусами, рожденными в недрах загнивавшей буржуазной культуры, я проклял себя за нерешительность. Мне нужен был индуктор, я мог бы настоять, чтобы Сима поехала со мной. Я упомянул о ней, но приставленный ко мне молодой человек, назвавшийся комсомольским активистом, развел руками.

— Вольф Григорьевич, неужели мы не найдем в Минске достойную кандидатуру? — и, снисходительно улыбнувшись, заверил. — Найдем.

Чего-чего а людей, свободно объясняющихся на русском и польском в Белоруссии всегда было предостаточно. Выступление мое перед активом, оказавшимся группой вполне прилично одетых товарищей, прошло на «ура». Сначала в зале, как и следовало ожидать, царило настороженное молчание. Я уже привык к подобному отношению и когда уже совсем собрался выпить стакан воды в надежде, что, может, этот трюк разогреет публику, обнаружил, что на этот раз имею дело далеко не с простаками. Они начали задавать вопросы, которые свидетельствовали, что среди актива присутствовали специалисты, знающие толк в тайнах человеческой психики. После короткой дискуссии я вновь продолжил выступление и после того, как в кармане одного из активистов мне удалось отыскать кожаный очешник с добротными зарубежными очками, меня в первый раз наградили аплодисментами. Этим господином-товарищем оказался Пантелéймон (именно так!) Пономаренко, первый секретарь компартии Белоруссии.

Знакомство с ним стоило мне вызова в Москву, состоявшегося сразу после первомайских праздников. Сцена с появлением людей в кожаных пальто — теперь их было трое, — повторилась и в Минске. После представления они доставили меня на аэродром, где мы все уселись в самолет, оказавшийся «скоростным бомбардировщиком», который тут же взлетел и взял курс в сторону восхода.

На этот раз я вел себя более спокойно.

К тому моменту я уже не был тем наивным, потерявшим голову шнорером, лихорадочно пытавшимся отыскать норку, в которой можно было бы спастись от преследовавших меня «измов». Я успел осмотреться, у меня был «колоссальный успех», теперь меня называли «прямо кудесник». В Минске меня приглашали в самые просторные кабинеты, со мною доброжелательно беседовали, и, несмотря на то, что я скверно владел русским языком и слабо разбирался в реалиях местной жизни, очень скоро сообразил, что местный актив жаждал услышать от заезжего гастролера, обозначившего себя как неизученное явление природы.

Вы полагаете личных просьб или слов благодарности за тот сердечный прием, с каким меня встретили в стране советов? А может, признаний преимуществ социалистического строя?

Ошибаетесь.

Всем хотелось знать, как меня принимали на Западе, что писала обо мне буржуазная пресса, встречался ли я с тем-то и с тем-то, с той-то и той-то. С Марлен Дитрих, например, или с Чарли Чаплиным. Я быстро научился ничему не удивляться. Главное — не выказывать невежества или незнания. Если тебе неизвестно, что означают слова «скоростной бомбардировщик», «досааф», «граница стратосферы», «смычка», «происки классового врага», «агитпроп», «наркомздрав», «мутный поток социальной демагогии», «солнце сталинской конституции», — помалкивай и многозначительно улыбайся. Главное — ни в коем случае нельзя упоминать, что я имел связь с Вайскруфтом или встречался с небезызвестным Адди Шикльгрубером. Об этом даже заикаться не стоило. Только обмолвись, и сразу из загадочного явления природы, сумевшего сохранить дистанцию в общении с активом любого политического окраса, известного артиста, имевшего успех «в Париже» (где я никогда не бывал), магика и провидца, тут же превратишься в долгожданную добычу «измов». На меня навесят ярлык «империалистического агента» или, что еще хуже, «двурушника», и начнут добиваться «правды». Дальше тропинка известная — к одной из ям в промозглом осеннем лесу, в которой нашел вечный покой мой коллега Ганусен.