– Вы меня простите, Лидия Семеновна, – прошептала Петрова и выскользнула из квартиры, пропахшей бедой и страданием.

– Только не говорите, Людмила Сергеевна, что теперь вы дружите.

– Нет. Мы не дружим. Но отношения поддерживаем. По необходимости. Когда приеду ему систему поставлю, когда самой Лидии Семеновне давление померяю.

– Так Сухояров жив?

– Грех так говорить: к сожалению, жив.

– Столько лет?!

– Да, уже больше шести – это точно. Точно не помню…

Люсина память была устроена очень интересно: в ней имелись ячейки. Каждая носила свое имя. Имена были разные, большей частью мужские. Человеку неосведомленному Петрова могла показаться коллекционером, этаким директором музея восковых фигур. Но в том-то и дело, что фигуры из плоти и крови жили в настоящем и вращались по прихотливым орбитам Люсиной жизни.

– Не думай, дорогая, ничего такого у меня с ним не было.

– А могло быть?

– Что ты?! – возмущалась Петрова. – Он же алкоголик. А ты знаешь, как я к ним отношусь.

– Догадываюсь, – бурчала младшая подруга. – Тогда зачем?

– Пожалела. Хотела помочь.

– Помогла?

– Помогла. Издал книжку стихов, женился, не пьет.

– Звонит? Пишет?

– Пишет. Звонит мама.

– Мама-то тут при чем?

– Это она меня с ним познакомила и просила помочь.

– Понятно. Вовремя оказанная медицинская помощь – надежный фундамент человеческих сношений.

– Не сношений, а отношений. Зачем ты ерничаешь?

– Не ерничаю, отмечаю закономерности и предвижу конец.

– Моя совесть чиста.

– Кто бы сомневался? И перед мамой, и перед сорокалетним мальчиком. Вместо рецепта выдала, как всегда, путевку в жизнь.

– Ты даже не хочешь послушать, а судишь!

– Я не сужу. Я искренне недоумеваю: зачем это вам нужно?

Люся на минуту задумывалась и изрекала:

– Судьба… Помнишь, я тебе рассказывала об астрологе?

Легендарный астролог, у которого перебывали все ее родственники (за исключением Павлика, разумеется) и знакомые, вещал то, что сама Петрова хорошо знала (о помощи ближнему, о кармическом отсутствии женской судьбы, о тотальном одиночестве и невозможности распоряжаться собой). И это примиряло Люсю с действительностью, сотканной из проблем, трагических судеб и обманутых ожиданий. Плотность всего этого на один сантиметр жизненного пространства Петровой впечатляла. Но она мужественно сохраняла вертикальное положение, отчасти потому, что позвоночник превратился в стальной-костяной стержень, не позволявший сгибаться. Иногда, правда, Петрова падала на кровать и отсылала подруге эсэмэс: «Дикие боли. Это расплата за стресс».

Расплата на самом деле была не наказанием, а формой отдыха для Люси и ее родственников, неожиданно обнаруживавших ее в кровати. В доме воцарялось спокойствие, и любовь начинала носить целенаправленный характер. Забота о своевременном приеме лекарств и пищи падала на плечи Розы. Светка являлась под материнские очи набегами и одновременно в двух амплуа: строгой медсестры (понятно, натренировалась на бабушке) и наглой просительницы (оставлю тебе Алису часа на два, очень нужно). В итоге бледная Петрова лежала на кровати с иголкой в вене, а рядом, нетвердо держась на ногах, стояла Алиса, с любопытством разглядывая сквозь толстые стекла очков, как по трубочкам ползет лекарство. Периодически в комнату заглядывал Павлик и возмущенно шипел на бывшую жену:

– Ты – под капельницей. Ребенку здесь не место, он должен быть рядом с матерью! Алиса может вырвать систему!

– Павлик, успокойся, все под контролем: я слежу за Алисой.

– Ты безответственный человек. Ты больной человек. Ты доиграешься!

Петрова в ответ молчала, а экс-супруг в сердцах хлопал дверью. Наверное, он жалел свою бестолковую Люсю, но сформулировать это не умел, поэтому забота выражалась в постоянном неодобрении. Павлик ворчал и гневно кричал в телефонную трубку:

– Нет, не может Людмила Сергеевна подойти к телефону. Звоните через неделю.

По Люсиным представлениям, неделя заканчивалась в течение часа. Петрова отправляла требовательным пациентам эсэмэс с вопросом: «Что случилось?» Дальше события разворачивались по привычному эсэмэс-сценарию, по которому только смерть могла приостановить заочное консультирование бесконечных Ромочек, Танечек, Леночек, Алиночек и их беспокойных родителей.

– Слушай, – звонила Петрова подруге, – я к тебе вечером заеду.

– Вы же болеете!

– Ну и что? Лежать невозможно – давай пообщаемся.

– Ну, пообщаемся, так пообщаемся.

История с Володей обозначилась в один из таких кофейных вечеров. Петрова, ерзая на стуле, рассказывала душещипательную историю о том, как сорокалетний юноша вырабатывал характер назло… мамаше.

Зинаида Васильевна Косоротова была воплощением материнской любви и заботы. И первое, и второе носили характер маниакальный. Родившая без мужа, Зиночка повторила судьбу большинства матерей-одиночек, которые воспринимали сыночков как личную собственность. В семье Косоротовых творилась одна легенда за другой. Сначала тень исчезнувшего отца витала в квартире в виде летчика-испытателя, потом – в обличье редкой сволочи, которая бросила на произвол судьбы немолодую по советским меркам беременную женщину, поставившую под удар свою репутацию сознательного члена партии. Мужественная Зинаида трудностей не испугалась. Ребенка оставила, хотя подруги нашептывали совсем другое, вырастила и вывела в люди. Так среди человеческого сообщества появился спортивный парень Володька, гордость школы и матери.

Зинаиде Васильевне рисовались радужные перспективы – пока студент московского вуза, спортсмен Володя Косоротов не отбил телеграмму о предстоящей женитьбе. Баскетболист-романтик уверял невесту, что мама одобрит его выбор, уверенно разворачивая перед избранницей телеграмму. Текст материнского послания наверняка уже не раз звучал в этом мире, но для Володи тем не менее оказался более чем неожиданным: «Свадьбу придется отложить. Смертельно больна. Приезжай прощаться».

И сын полетел к смертному одру матери. Бледный до синевы, осунувшийся за ночь двухметровый богатырь на цыпочках переступил порог родного дома, шумно втягивая в себя знакомый воздух. Лекарствами не пахло. Пахло свежеиспеченной сдобой. На подгибавшихся ногах Володя, не разуваясь, вошел в кухню и увидел там бодрую дородную женщину, вкусно шелестящую в лучах солнца утренней газетой.

– Приехал? – грозно спросила смертельно больная.

– Приехал. Как ты, мамочка?

– Как видишь. Нам нужно серьезно поговорить. Разуйся. Вымой руки. И садись завтракать.