– Трюмо? – переспросил Борис. – Это такое зеркало из трех створок, да?

– Ну!

– Так... в другой комнате есть... Я же говорил, что туда не хожу... – Он бросился из кухни по коридору. Все устремились вслед за ним.

В маленькой комнате, куда их привел Борис Епифанов, стоял тяжелый запах затхлости. Темные гобеленовые шторы закрывали окно и, похоже, не пропускали свежий воздух даже из его щелей.

– Борь, открой форточку, – попросила Марина. – Дышать же нечем.

Борис резко отдернул шторы и рванул форточку, которая, видимо, с давних времен была в какую-то из особо холодных зим заклеена полосками бумаги. Бумага, которая приобрела уже коричневый цвет, лопнула с неприятными хлопками, распространяя вокруг форточки фонтанчики пыли.

Рядом с низкой деревянной кроватью, застеленной таким же, как на окнах, коричневым гобеленом с бежевыми разводами, действительно находилось трюмо. Напротив узких створок стояли две парные вазы, узкогорлые, на один цветок, из пыльного фиолетового стекла. В одной из ваз скрючилась голая ветка с парочкой сморщенных бурых ягод. На тумбочке, к которой были прикреплены зеркала, лежала тоже побуревшая от пыли салфетка с вышивкой ришелье. На ней в беспорядке стояли шкатулки из разных пород дерева, хрустальные конфетницы и даже коробочка, сделанная из поздравительных открыток.

Марина почувствовала, как у нее ослабли колени. И дело было совсем не в том, что они в одной из этих емкостей прямо сейчас могут обнаружить драгоценности, навлекшие на семейство Епифановых столько бед. В этой насквозь пропылившейся комнате она вдруг впервые ощутила то, что называется бренностью человеческого бытия. Все эти вещи: вазочки, шкатулочки, салфеточки – расставляла и раскладывала в этой комнате женщина, которая в тот момент совершенно не задумывалась о том, что ее земной путь когда-нибудь закончится и что чужие люди зайдут в ее комнату и без всякого трепета будут прикасаться руками к дорогим ее сердцу вещам. Вот, например, эту коробочку из поздравительных открыток наверняка ей подарил кто-нибудь из внуков, возможно Ирочка. Марина помнила, как в начальной школе их учили делать такие коробочки на уроках труда. Учительница давала ученикам выкройки, а они вырезали по ним стенки своих будущих коробочек. Потом вырезанные части надо было обшить особым швом яркими нитками, желательно блестящим ирисом, а после, цепляясь иголкой все с тем же ирисом за эти швы, собрать коробочку. На крышку можно было приделать пушистую кисточку, но это – по желанию. Не у всех младшеклассников пальчики были настолько послушными, чтобы изготовить такую сложную вещь, как кисточка. Марина сумела. Ее коробочка была сделана из одинаковых открыток, выпущенных ко дню Восьмого марта. На них была изображена ветка мимозы с цыплячье-желтыми пушистыми шариками, а внизу вилась красная поздравительная надпись. Марина вспомнила и тот восторг, который изобразила на лице мама, когда получила в дар эту коробочку. Она поставила ее на свой письменный стол и какое-то время хранила в ней квитанции и рецепты. Потом коробочка куда-то исчезла. Марина не помнила, куда она пропала. Возможно, мама просто выбросила ее в тот момент, когда дочь повзрослела настолько, чтобы уже не горевать о потере столь убогого произведения детского искусства. Бабушка Епифановых коробочку не выбросила.

Марина очнулась, когда кто-то из мужчин присвистнул. Она вздрогнула и повернула голову к кровати. На коричневый гобелен покрывала было вывалено содержимое всех емкостей, которые стояли у трюмо. Не надо было являться знатоком, чтобы понять: украшения из стоящей рядом коричневой лакированной шкатулки, самой крупной по сравнению с другими, отнюдь не бижутерия. Марина опустилась перед кроватью на колени и осторожно взяла в руки тяжелую серьгу с кроваво-красным лучистым камнем в кружевной золотой оправе.

– Ваша бабушка носила это? – спросила Марина, повернувшись к Борису, так и держа в руке серьгу.

Тот покачал головой и сказал:

– Именно эти камни – нет. Я запомнил бы. Слишком уж серьги выдающиеся... крупные... а уж сверкают... Но вот эти бусы, – поворошив кучку драгоценностей, он достал нитку чуть желтоватого жемчуга, – она часто надевала. И вот эти серьги... иногда... – Борис вытащил довольно скромную серьгу с чуть удлиненным голубоватым камнем. – Бабушка любила голубой цвет. У нее были голубые кофточки, платья летние... К ним она и надевала эти камешки.

Между тем отец Дмитрий, перевернув шкатулку вверх дном, прочитал:

– «Мастер Зальцман, 1880 год». Девятнадцатый век, между прочим... Похоже, это та самая шкатулка, в которой Пелагея принесла Епифановым свои драгоценности.

– Ничего не понимаю... – растерянно произнесла Марина и обратилась к Борису: – Здесь, в этой квартире, лежат такие ценности... Практически на виду. Почему после смерти вашего деда и бабушки их никто не взял? Галина Павловна, например, или Ира?

– Ты же знаешь, что наша бабушка умерла всего два года назад.

– Сколько же ей было лет? – спросил Дмитрий.

– Много, около девяноста, но она всегда была крепкой старушкой и до последнего дня обслуживала себя сама. После ее смерти мама ничего отсюда не взяла. Говорила, что сохранит все как есть для того из нас, детей или внуков, кому квартира понадобится. Думали, кстати, что Иришкина Ниночка со своим... байкером... когда поженятся, сюда переедут. Мама говорила, что на первых порах и старая мебель сгодится, а потом, постепенно, поменяют, если будут на то деньги. Меня вот сюда пустили, когда... в общем, вы и сами знаете когда...

– Боря! Но драгоценности-то! Вряд ли Галина Павловна о них не знала. Разве можно было держать их в квартире, в которой чуть ли не два года никто не жил?

– Ничего про это не знаю. Надо спросить у матери. Возможно, она побаивалась их так же, как тех изумрудных серег. А может быть, даже мечтала о том, чтобы квартиру ограбили и унесли эти цацки от греха подальше. Может быть, и бабушка с дедом были бы не против, если бы они все, а не только те изумрудные серьги куда-нибудь пропали. Да видно, от них так просто не отделаешься.

– А Иришка? Неужели она никогда не играла бабушкиными украшениями из шкатулки? Это же так естественно!

– Не знаю, но думаю, что нет. Нам, детям, вход в спальню бабушки и дедушки был строго воспрещен. Да мы туда и не рвались. Нам всегда было хорошо всем вместе в большой комнате. Там нам разрешалось все. В шкафу было даже две полки с нашими игрушками, тетрадками, карандашами... и прочим детским имуществом. На балконе стояли наши санки, лыжи, в кладовке всегда валялись мячи, Иришкины прыгалки, детский бадминтон. Нам всегда было чем здесь заняться, и мы не лезли в сугубо взрослую комнату, где, как нам казалось, нет ничего интересного, даже телевизора.

Мужчины еще рассматривали украшения, а Марина, поднявшись с колен, подошла к трюмо и взяла в руки коробочку из открыток. Внутри нее, как и в маминой, лежал всяческий бумажный хлам: квитанции, листочки из отрывного календаря, бирки от одежды, проездные билеты. Она уже хотела поставить коробочку на место, когда глаз задержался на сложенном в несколько раз листке, похожем на старое слежавшееся письмо. Марина высыпала перед зеркалом бумажный мусор, достала сложенный листок и развернула его. Он был исписан фиолетовыми чернилами кудреватым старинным почерком. Заголовок гласил: «Во владение Матвея Никодимовича Епифанова перешли...» Это был тот самый список, о котором шла речь в письме, оставленном Александру отцом, Иваном Толмачевым.