— Да ты и сам сможешь к нему приглядеться, — таков был заставший меня врасплох ответ Ионафана. — Тебя ждут завтра к обеду.

— Сумасшедший дом! — воскликнул я, сразу заподозрив ловушку.

Вновь наступала пора новомесячия, и я услышал от Ионафана, что царь, как в обычные времена, ожидает увидеть меня рядом с собой за вечерней трапезой.

— Это еще что за чушь? — спросил я Ионафана. Я был вне себя. Разве я не изгнанник? Можно подумать, что ничего дурного и не случилось, что Саул не пытался пригвоздить меня к стенке копьем, не подсылал к дому моему фаворитов с кинжалами, не направлял слуг своих в Наваф, чтобы те схватили меня, и сам не приходил, чтобы изловить меня и не приказать убить прямо на месте. Что за чертовщина у них тут творится? Выходит, все уже забыто и все его фокусы в счет не идут? Видимо, так, поскольку на следующую ночь мне отведено место за царским столом, и если я не займу его, это сочтут неповиновением царской воле. Я ощущал себя пойманным в сети абсурда. Откуда при дворе узнали, что я здесь? С логичностью, которая самому ему представлялась безупречной, Ионафан высказался в том смысле, что как бы царь ни гнал меня прежде, у меня нет сейчас достойной причины, чтобы его избегать, как нет и законного основания для бегства либо манкирования службой.

Меня его рассуждение не убедило.

— Ты послан, чтобы привести меня?

— Об этом и речи не было, — ответил Ионафан. — Но раз ты уже здесь, ты вполне можешь придти завтра к обеду. Со мной и придешь.

Похоже, они все тут рехнулись.

— Зачем тебе вести меня к отцу твоему? — взмолился я к Ионафану. — Я знаю, он все еще хочет убить меня.

— Я не могу в это поверить.

— Так выясни все поточнее. Что сделал я? Спроси у него. В чем неправда моя, чем согрешил я, что он ищет души моей?

Но Ионафан явно видел все в куда более розовом свете. Он сказал:

— Вот, отец мой не делает ни большого, ни малого дела, не открыв ушам моим. Для чего же ему скрывать от меня это дело?

— Ионафан, пойми, он просто старается щадить тебя, — ответил я. — Отец твой хорошо знает, что я нашел благоволение в очах твоих. Ты сам рассказывал об этом направо-налево. Может быть, он не хочет тебя огорчать или боится, что ты тайком встретишься со мной, вот как сейчас. В конце концов, с чего он взял, что я вообще сюда возвращусь после всего, что произошло? Он же подсылал убийц к дому моему, чтобы они убили меня.

— Я не могу в это поверить.

— Спроси у сестры.

— Мелхола преувеличивает. И потом, скоро новомесячие.

— Так он думает, будто я вернусь пообедать с ним только потому, что народилась новая Луна?

— Ты же знаешь, у него не все дома, — попытался объяснить Ионафан. — Он все прощает и все забывает.

— А после забывает и о том, что простил, — ответил я. — Жив Господь, Ионафан, и жива душа твоя! один только шаг между мною и смертью. Я это печенкой чувствую.

Ионафан явно испугался и сказал мне:

— Нет, ты не умрешь. Чего желает душа твоя, я сделаю для тебя.

— Так отпусти меня, — предложил я, — и я скроюсь в поле по крайности до вечера третьего дня. Сам же посмотри, спросит ли твой отец обо мне. Если спросит, ты скажи, что я выпросился у тебя сходить в свой город Вифлеем; потому что там годичное жертвоприношение всего родства моего. Если он скажет, что это хорошо и что мир мне, я вернусь к нему в тот же день. А если он разгневается, то мы будем знать, что злое дело решено у него. Кто известит меня, если отец твой ответит тебе сурово?

— Неужели не извещу тебя об этом? — горячо откликнулся Ионафан, согласно кивавший головой все время, что я говорил. — Разве я не люблю тебя, как свою душу?

Я не сомневался в том, что Ионафан любит меня, как свою душу, хоть и не понимал до конца значения этих слов. И я верил, что он сделает все мыслимое, чтобы обеспечить мою безопасность.

— Завтра новомесячие, — торопливо заговорил он, излагая свой план, — и о тебе спросят, ибо место твое будет не занято. Не приходи в дом мой. Даже в город не входи.

— Лев на площадях?

— Для тебя вполне может быть и лев. Укройся дня на три где-нибудь в поле. И каждый день спускайся и поспешай на то место, где скрывался ты прежде, и садись у камня Азель, и жди до утра, когда я смогу сказать тебе слово и появлюсь.

— Азель?

— Да. Это к югу от камня Рогеллен. А я в ту сторону пущу три стрелы, как будто стреляя в цель. Потом пошлю отрока, говоря: «пойди найди стрелы». Так вот, если я скажу отроку: «вот, стрелы сзади тебя, возьми их», то приди ко мне, ибо мир тебе, и, жив Господь, ничего тебе не будет. Если же так скажу отроку: «вот, стрелы впереди тебя», то ты уходи, ибо отпускает тебя Господь.

— Ты не мог бы повторить еще раз? — взмолился я, потому что голова моя пошла кругом.

— Прошу тебя, сделай как я говорю, — попросил Ионафан. Дыхание его сбилось, так что мне не хватило решимости спорить с ним. — Если я выпытаю у отца моего, что он благосклонен к Давиду, и тогда же не пошлю к тебе, пусть то и то сделает Господь с Ионафаном и еще больше сделает. Если же отец мой замышляет сделать тебе зло, то я открою это тебе, и отпущу тебя, и тогда иди с миром.

— Я что-то опять ничего не понял.

— Давай посмотрим, что будет с отцом моим за обедом в первую ночь, и во вторую ночь, и в третью. Я так за него беспокоюсь, когда Луна молода.

Ионафан пришел в последний день назначенного им срока. Три утра подряд я, окоченевший, поднимался после урывчатого сна, с мертвыми насекомыми, подсыхающими на губах моих, и мелким зверьем, шуршащим в палой листве вокруг. Я облегчался на какие-то бурые колючки, выросшие в глубине зеленой лавровой рощи, в которой я расчистил себе место для одинокого ночлега, и прятался, как мне было велено, у камня Азель. С Ионафаном пришел малый отрок. Я затаил дыхание, вслушиваясь. И Ионафан сказал отроку голосом, полным значения: «Беги, ищи стрелы, которые я пускаю». Напряженно вглядываясь, я увидел, как побежал паренек и как Ионафан пустил стрелу поверх его головы, и услышал, как Ионафан закричал вслед отроку и сказал: «Смотри, стрела впереди тебя». Я следил за ее долгим полетом и чувствовал, как силы покидают меня. Ионафан был одним из немногих меж нас, освоившим стрельбу из лука. Выражение тяжкой печали на лице его подтвердило мою мрачную уверенность в том, что участь моя решена и что ни единого шанса на отмену приговора я не имею. Мне хотелось плакать. Ионафан пустил еще две стрелы. Потом, когда Ионафанов отрок собрал стрелы и вернулся к своему господину, наступила зловещая, неловкая пауза. Ионафан в замешательстве озирался по сторонам. Мы оба забыли остальные условленные фразы и пребывали в растерянном недоумении. Стряхнув оцепенение, Ионафан отдал оружие свое отроку и сказал ему: «Ступай, отнеси в город». И опять кричал Ионафан вслед отроку: «Скорей беги, не останавливайся».

Отрок не знал ничего. Отрок пошел, а я поднялся с южной стороны, чувствуя себя ужасно, просто ужасно, и, подойдя к Ионафану, пал лицом своим на землю и трижды поклонился. Я понимал, что всему пришел конец, что все надежды на столь долго лелеемое воссоединение с отцом его погибли. Глаза Ионафана, помогшего мне подняться, тоже наполнились слезами, встревоженный, безнадежный взгляд его лучше всяких слов говорил о моем крушении и злой судьбе. Вот тогда, только тогда, мы и пали друг другу в объятия, и целовались, и плакали оба вместе, пока я не превзошел его в плаче, и случилось это один-единственный раз. А больше ничего между нами не было. Если у вас имеются доказательства противного, предъявите их мне.