– Я думаю, что вы не сбежите? – внимательно посмотрев ей в глаза, спросил Прозоров и склонил свою идеально слепленную, практически лысую голову набок. Впервые в своей жизни Эмма видела перед собой мужчину, чья лысина не вызывала в ней насмешки или сожаления. Гладкая, покрытая у висков светлым, почти незаметным ежиком волос голова вызывала восхищение и придавала всему облику Владимира Александровича некую солидность. «Хотя, безусловно, будь он лохматым, как его приятель-терапевт, он все равно смотрелся бы как президент США».

– Я тоже так думаю, – улыбнулась Эмма.

– Тогда до встречи?

– До встречи.

Он ушел, а она еще долго стояла перед дверью, не зная, довериться ли ей этому человеку или нет. Пока не почувствовала страшную усталость и не вспомнила про ванную комнату.

Чтобы не ощущать себя такой уж одинокой и оторванной от внешнего мира, Эмма включила на полный звук телевизор и, ложась в ванну, уже знала почти все, что произошло за этот день в мире. Слушая монотонный голос диктора, она понимала, что она – всего лишь песчинка на этом пляже, именуемом пахнущим сыростью словом ЗЕМЛЯ. И что здесь никому нет дела ни до кого. Что люди в основной своей массе страшно одиноки.

Но самый острый приступ одиночества Эмма пережила, конечно, в день, когда умерла ее мама. Все случилось неожиданно, и смерть мамы была нелепа до безобразия… Воспаление легких. Отец умер в поезде от сердечного приступа как раз за год до их с мамой поездки в Сухое. В то время Эмма и не знала о существовании этого слова ОДИНОЧЕСТВО. Им было хорошо вместе, что бы они ни делали, о чем бы ни разговаривали и куда бы ни ездили. После смерти отца у Эммы осталось ощущение того, что он просто уехал в долгую командировку и должен вот-вот вернуться. Когда же умерла мама, она поняла, что потеряла ее навсегда. Эмма с детских лет просила родителей подарить ей братика или сестру и лишь уже в более сознательном возрасте как-то наткнулась на письмо, которое отец писал маме за год до рождения Эммы. Это письмо она нашла в книге «Пармская обитель» и была очень удивлена, когда прочла его от начала до конца. Никогда больше в жизни ей не приходилось читать более откровенных и интимных посланий. Похоже, мама была в отъезде (письмо было без конверта, а потому непонятно было, откуда и куда оно отправлено), отец скучал по ней, писал, что не может больше обходиться без ее «рыжей гривы» и «золотой челочки», без ее «переполненных соком чаш»… Наверное, у него были нелады с русским языком и явно хромала стилистика, но то, что он любил свою Natali, было несомненным. Еще он писал о том, что консультировался у «д-ра П.» и что навряд ли ему поможет операция. И еще там была такая фраза: «Но у нас все равно когда-нибудь будут дети». Письмо было датировано маем 1978 года, Эмма родилась в 78-м. Значит, у них все же что-то получилось, и это ЧТО-ТО лежало теперь в ванне и считало мыльные радужные пузыри на своем животе… А в этом животе таилось еще ЧТО-ТО, что получилось у Эммы с Орловым.

В Сухом, в той же бане, она слышала разговоры подвыпивших баб о том, что «Наталия угробила своего мужика», что «он высох весь, измаялся…».

Однажды Эмма спросила мать прямо:

– Ма, а ты изменяла папе?

– Открыто – никогда. – И все. Больше ни единого слова. Не следовало ли из этого, что у матери были мужчины, о которых, как ей казалось, отец ничего не знал?

Мама довольно часто ездила в командировки, отец – реже. В доме порою велись разговоры о том, что «давно пора прекращать эти разъезды, что уже возраст не тот…», но ни разу Эмма не слышала ни слова о разводе. Родители жили тихо, спали вместе, и никогда никто из них не повышал на другого голос. Эмму воспитывали, что называется, в «розовых очках».

«Идеалисты. И дочь сделали такой же. Знали бы вы, мои дорогие, что я сотворила с вашими идеалами!..» Она с силой хлопнула по поверхности вспененной зеленоватой воды и отшвырнула от себя кусок мыла.

* * *

Устав от бессонницы, Эмма оделась и вышла в коридор. Длинная красная ковровая дорожка с желтым орнаментом, в холле возле лифта пьет кофе симпатичная дежурная.

– Что, не спится? – спросила она, приветливо улыбаясь Эмме, которая так и замерла перед столом, всматриваясь в покрытое кремом лицо дежурной. – Вас испугал мой крем? Все-таки три часа ночи, я и не думала, что увижу кого-нибудь… Вы уж извините…

Но Эмма ее не слышала, она смотрела, как женщина быстрыми и плавными движениями счищает крем с лица салфеткой, как снимает с головы банный тюрбан. Когда же из-под тюрбана показались волосы, Эмма, чтобы не закричать, закрыла рот рукой. Это было уже слишком для одного дня…

– Анна? Это вы?

Анна, запустив пальцы в свои длинные белые волосы, откинула их назад и тряхнула головой:

– Бог мой, Эмма, это ты? Невероятно… – У нее был приятный грудной голос, огромные голубые глаза и нежный розовый рот. При всей ее молодости (а ей было, судя по словам Ядова, чуть больше тридцати) в ней чувствовалась зрелость пожившей женщины, опытной, умной и, конечно же, разочарованной. Это сквозило во взгляде и даже движениях, в которых женственности было не больше, чем какой-то обреченности, словно ее тело устало повторять одни и те же движения, тем более что ничего нового эти самые движения в ее жизнь внести уже не могли, словно Анна не жила, а просто проживала остаток своей жизни. И это при ее-то красоте! В ней чувствовалась твердость духа, которая, в сочетании с внешней хрупкостью и беззащитностью, вызывала желание узнать эту женщину поближе и принять в ней участие.

– Я здесь совершенно случайно… – сказала Эмма первое, что пришло ей в голову. Она приблизительно знала, какой вопрос последует далее. Но подготовиться к нему у нее уже не было времени.

– Вы поссорились с Сережей? – Анна нахмурилась, словно заранее не желая поверить в это. – Скажи, ты здесь вместе с ним? Ядов выставил вас за дверь? Что случилось?

– Ядов, наоборот, не хотел, чтобы мы уезжали… Он очень страдает и даже собирался отравиться…

– На то он и Ядов, чтобы демонстративно принять яд. В этом – он весь, – от слов Анны повеяло холодом. – Он и представления не имеет, сколько яда он влил в мою жизнь, как он отравлял меня… Я его ненавижу…

И Эмма поняла, что с тех самых пор, как Анна ушла от Ядова, у нее еще не было возможности поговорить об этом хоть с кем-нибудь. Она носила свою боль в себе.

– Скажите, вы его любите?

– Любила. – Анна говорила уже более мягко и приглушенно, словно вспоминая. – Только вот не знаю, за что… Мне нравилось сознавать, что я вообще нахожусь рядом с ним. Первое время от звука его голоса у меня по спине бежали мурашки. Я была счастлива.

– Вы знали Ядова до того, как устроились к нему на работу?

– Мне кажется, что я знала его всегда. С самого детства. Только он меня не помнит, мы жили с ним в одном доме в Столешниковом переулке, а потом он переехал… Я искала его, когда была еще десятиклассницей… А потом сама вышла замуж и переехала на Масловку. Но с мужем прожила чуть больше года. Он был слишком ревнивым, а это оскорбляет… И вот в одной компании зашла речь о Ядове. Так я и узнала, где он живет и чем занимается. Первый раз я пришла к нему не в качестве домработницы… Он ведь ссужает деньгами, вот под этим предлогом я к нему и заявилась, рассказала страшную историю о своих долгах и ожидаемом наследстве… Короче, несла один бог знает что… Я все смотрела на него и надеялась, что он меня вспомнит, но он дал мне деньги, я подписала какие-то бумаги и ушла… У него остались мои данные, номер телефона… Он позвонил на следующий день и предложил мне поработать у него. С этого-то все и началось. Я жила как во сне… Я была влюблена в него до невозможности. И он это чувствовал, он сам мне потом рассказывал…