новостями иного сорта: черный «Лендкрузер» опознали работники АЗС на шоссе, на выезде из Воеводине. У них работала камера, и машина Кантемировой на нее попала. Оператор и рабочий-заправщик, местные жители, и раньше, по их словам, замечали черный «Лендкрузер» на заправке. Рабочий сообщил – «Лендкрузер» проследовал мимо и свернул на дорогу. Оперативники просмотрели фрагмент записи с камеры – слова сотрудников АЗС подтвердились. Искра Кантемирова направлялась к федеральной трассе. Время на записи было 11.40.

Однако на дороге она могла свернуть в любую сторону. Где же ее машина?

К веранде приблизился один из полицейских, осматривавших участок, и показал жестом: нет. Полковник Гущин понял – борщевика Сосновского его подчиненные на участке так и не обнаружили. На даче академика Кантемирова, посвятившего свою жизнь изучению и продвижению этого растения, борщевик – ядовитый, непредсказуемый, чужой и коварный – не рос.

Глава 30

Признание

Клавдий Мамонтов нагнулся, схватил Илью Суркова за шкирку и поставил на ноги.

– Внятно, членораздельно отвечай – кого, когда и где ты убил? – приказал он. – Макар, снимай его признание на мобильный. Вы, лейтенант, тоже.

Участковый Фофанов выхватил из кармана телефон. На Суркова он не глядел – он взирал на Мамонтова с рукой на перевязи с восхищением и восторгом.

Сурков походил на затравленного шакала, попавшего в капкан.

– Я ее задушил, – глухо произнес он.

– Кого ее? – повысил голос Клавдий Мамонтов.

– Мать.

ПАУЗА.

Участковый Фофанов едва не уронил свой телефон.

– Вы убили родную мать?! – ошарашенно спросил он.

– Да! Да! Да! – заорал Сурков ему в лицо. – Она сама нарвалась! Она мне выбора не оставила! Угрожала отправить меня в тюрягу!

– За что мать хотела отправить тебя, своего сына, в тюрьму? – Клавдий Мамонтов задавал вопросы, как гвозди вбивал. – Отвечай! Ну!

– Я… взял те деньги…

– Какие деньги?

– Что она после первых майских выходных получила для пенсионеров. Вытащил пачку из ее сумки, когда она вернулась домой, – Сурков опустил голову. – Тайком.

– Ты украл у матери деньги четвертого мая? Она их из-за праздников забрала накануне выдачи? – уточнил Клавдий Мамонтов.

– Я не крал. Я взял в долг… Мне пришлось… Я сам залез в долги…

– На дозу не хватило? – спросил Макар.

– Пошел ты! Мажор! – с ненавистью выкрикнул Сурков. – Ты нашей сучьей жизни не знаешь, когда жрать дома нечего!

– Ага. На бухло не хватает, – ответил Макар. – Твоя мать утром пятого мая хватилась денег. Поэтому она поспешила в банк и сняла со своего личного счета все накопления – сто с чем-то тысяч.

– Ей надо было раздать чертовы пенсии, – Сурков зыркнул на них темными глазами. – Я пятого рано из дома смотался. Но она сразу усекла, что деньги из ее сумки взял я. Она вместо пенсий отдала свои бабки. Вечером орала на меня – «я честная женщина! Мой сын – вор!» Я ей пытался объяснить, что мне надо отдать долги. Если не расплачусь, меня в асфальт закатают… Но она ничего не желала слушать. Кричала. Грозила, что идет в полицию, напишет на меня заявление…

– Почему она тогда не отправилась в полицию? – спросил Клавдий Мамонтов.

– Я ее на коленях умолял, – ответил Сурков. – По полу перед ней ползал, унижался, просил не сдавать меня ментам. Она…

– Мать тебя простила? Материнское сердце – воск?

– Какой, к черту, воск? Она приказала, чтобы я вернул ей сто тридцать тысяч, – прошипел Сурков. – «Ты вернешь мне все до копейки» – вот ее слова. «Хорошо, я пожалею тебя, урода, не пойду к ментам, спасу тебя от тюряги, но ты мне все возместишь. Бросишь пить, устроишься на работу и с каждой зарплаты станешь отдавать мне две трети денег». Она меня в кабалу к себе вознамерилась взять! Приперла меня угрозами к стенке. Я ей поклялся. Она на следующий день отдала дедам остаток пенсий из своих бабок. А я начал работу искать. И нашел – вышел после праздников ограды красить в парке. Я их красил, красил, гробился дотемна… Но мне в мае даже аванса не заплатили. Ни копейки не дали!

Клавдий Мамонтов вспомнил: полковник Гущин, проверявший Суркова, говорил им – тот действительно трудоустраивался в парк рабочим, однако история с оградами продлилась недолго.

– Дальше?

– Девятнадцатого мая мать откуда-то узнала, что я бросил работу. Шпионила за мной тайно? Я дома не ночевал, а когда вернулся, она устроила скандал. Объявила мне: кражи денег тебе не прощу. Обзывала меня вором и паразитом. Снова угрожала, что завтра же пойдет в ментовку и заложит меня. Родная мать! – выкрикнул Сурков. На его глазах внезапно выступили слезы. – Каково мне было слышать такое? Мама… она меня предала, собиралась ментам заложить!

– Но вы ее обокрали! – не выдержал юный участковый Фофанов.

– Да заткнись ты, мент! А ты вообще в курсе – румяный, сытый – нашей жизни здесь, в трущобе?! Я вам душу изливаю. Признаюсь! – Сурков помотал головой. – Она орала матом, угрожала… Я был пьяный… Утром она ушла. Мне ни слова не сказала. Я не знал, как она поступит – отправится ли в полицию после работы – вечером же обещала. Я сидел, пил… Потом я решил поехать за ней следом. Просто поговорить… Умолять ее снова… Сел на автобус восемьсот двадцатый – он первый подошел к остановке. Может, если бы не этот автобус, я бы и не сделал ничего… Вышел в той проклятой деревне. Мать годами ходила к своим старикам в Трапезниково и Зуйки одной и той же дорогой и всегда, если затем ехала с почтой в Мелихово, возвращалась к шоссе, к остановке через поля и рощу, срезала путь. Я ее даже сам несколько раз сопровождал, когда у нее почтовая сумка была очень тяжелая. Поэтому я все знал. Я ее хотел встретить возле шоссе, где никогда никого нет. Просто поговорить в тишине, снова ее просить… Сидел в кустах, ждал… Долго ждал. Очень долго.

– Лжешь ты, что хотел встретить мать в безлюдной лесополосе только для разговора, – жестко оборвал его Мамонтов. – Ты веревку с собой привез. Припас удавку для мамы. Или скажешь – она случайно у тебя в кармане завалялась, как случайно к остановке автобус нужный прикатил?

Сурков молчал.

– Говори правду, – потребовал Клавдий Мамонтов.

– Да она мне выбора не оставила! Вечером оскорбляла меня – вор, изверг! «Веры тебе нет, опять у меня деньги государственные почтовые украдешь, а у меня больше ни шиша для покрытия недостачи». Орала, мол, меня все равно в тюрягу упекут, а ее навек опозорят, всю нашу фамилию опозорят, а она честная