Вероятно ли, чтобы Ричардс был «помешан» на нем? Это кажется неправдоподобным. Витгенштейн был склонен представлять себе отношения с людьми более значимыми, чем они были на самом деле. Кроме этих записей, нет никаких свидетельств гомосексуальности Ричардса (который впоследствии женился). Но 26 октября, на следующий день после встречи в Клубе, Витгенштейн продолжает записи в том же ключе, размышляя о ценности любви:

«…любовь — ТА [sic] драгоценная жемчужина, которую держишь у сердца и никогда ни на что не променяешь, которую считаешь самой большой ценностью. Когда обладаешь ею (любовью), она показывает, что такое, великая ценность [sic]. Начинаешь понимать, что это такое. Узнаешь, как добывают драгоценные камни».

Вот в таком умонастроении он отправился в аудиторию НЗ. Зная об этом, давайте, прежде чем обратиться к свидетельствам, попробуем воссоздать ход событий.

Наконец-то один! Людвиг Витгенштейн доел сэндвич с помидором, купленный днем в «Вулвортсе» (не столько затем, чтобы утолить голод, сколько в память о Фрэнсисе, у которого они были любимым лакомством), и вышел за дверь. Тесная лестничная площадка и крутая деревянная лестница на миг напомнили ему квартирку для горничных в доме на Аллеегассе — вот только складные стулья не были бы свалены там в таком беспорядке, старшая прислуга этого не допустила бы. Он принялся разбирать завалы — шезлонги к шезлонгам, садовые стулья к садовым, аккуратно поднимая один стул на другой и выстраивая их в ровные симметричные ряды. Воспоминание — о чем? О вкусе хлеба с помидором или о Фрэнсисе? Почему одно неизбежно влечет за собой другое? Или воспоминания громоздятся одно на другое, как стулья? Еще этот Клуб моральных наук…

Невыносимо… Невыносимо… Можно ли мыслить ясно, когда Бен не выходит из головы? Бен… Откуда эта надежда, что Бен чувствует то же, что и он? Нужно дать ему последний детектив про Макса Лейтина… Собрание… через полтора часа ему предстоит вести собрание… Людвиг вышел на Тринити-стрит и повернул налево.

Студент, спешащий в Киз, задержался у входа. Что привлекло его взгляд? Явно военная походка? Коротко стриженные седеющие волосы? Аккуратность? Острый птичий взгляд? Старший офицер? Идет в гости — или возвращается домой?.. Бесспорно, что-то нервное, напряженное в облике прохожего…

Угли в камине, единственном источнике тепла в Ю, едва тлели. Брейтуэйт взял кочергу и поворошил золу в надежде, что огонь разгорится ярче; но единственной наградой его усилиям стал жалкий дымок, растаявший прямо на глазах. Затемнение еще не сняли, и изодранные, покрытые сажей шторы усугубляли и без того неприглядно-унылый вид помещения. Брейтуэйт обратился к гостю, но вопрос, как и дым, повис в воздухе и растаял: Поппер, погруженный в свои записи, что-то бормотал себе под нос по-немецки. Людей в комнате было явно больше, чем стульев, но убогость окружения никого не волновала. В воздухе сгущалось напряженное ожидание. Недавно изданная книга доктора Поппера наделала много шуму. Одна преподавательница женского Гертон-колледжа даже запретила студенткам читать ее из-за «возмутительных нападок на Платона». Коммунисты и левые лейбористы тоже восприняли книгу в штыки, но по другой причине — по причине нападок на марксизм и плановую экономику. К тому же приглашенный лектор был родом из Вены, как и председатель Клуба профессор Витгенштейн, однако говорили, что он — ярый противник лингвистической философии. Брейтуэйт, знакомый с Поппером, предрекал, что без скандала не обойдется. Слух об этом немедленно разнесся по Кембриджу: наконец-то нашелся кто-то, кто готов сразиться с Витгенштейном и не боится, что эта безжалостная сила сотрет его в порошок. Ведь этот Поппер — единственный венский философ, не поддавшийся чарам Витгенштейна, — одним махом, одной своей сокрушительной идеей уничтожил Венский кружок! Причем лет ему тогда было едва за тридцать. По правде говоря, тем, кто столпился в НЗ, перспектива скандала даже грела душу — уж очень им наскучило клубное меню, состоявшее из навязчивых монологов одного и того же человека. И в этом смысле первые же слова гостя прозвучали многообещающе.

Поппер был в нетерпении. Энергия кипела, сердце едва не выскакивало от избытка адреналина. Он оттянул вниз мочки ушей — то ли вслушиваясь в гул голосов, то ли желая успокоиться. Вот он, великий миг; вот человек, которому предстоит грандиозное свершение; и человек этот — он, Карл Поппер. Он добился признания в величайшей стране мира: «Открытое общество» раз и навсегда преобразило философию политики, как в свое время «Logik der Forschung» раз и навсегда прояснила суть научного метода. Рекой текли просьбы выступить с докладом или лекцией. Лондонская школа экономики — это только начало. А сегодня ему предстоит очередной, третий триумф! Он разделается с той вздорной идеей, что философия — это всего лишь игры со словами. Этот Scharfmacher слишком много возомнил о себе; ну ничего, сейчас он ему покажет. И Рассел — да, сам Рассел на его стороне, Рассел подбодрил его; и не где-нибудь, а в комнате, в которой когда-то жил сэр Исаак Ньютон! Рассел рассеял его последние сомнения: теперь он точно знает, что выбрал верную тактику битвы, победа в которой так нужна им обоим. Что могло быть уместнее для человека, сформулировавшего принцип фальсифицируемости, чем оказаться в такой день в комнате ученого, чьи законы, казавшиеся непогрешимыми, как Писание, были теперь опровергнуты? Да еще в компании величайшего мыслителя со времен Канта! Сегодня — его день. Сегодня он победит. И Витгенштейн признает себя побежденным.

Можно ли мечтать о большей победе? Витгенштейн разоблачен. Небожитель повергнут на грешную землю. Источник вдохновения Венского кружка, всегда подчеркнуто державшийся в стороне; одинокий гений, слонявшийся по залам Пале Витгенштейн… В венских кофейнях была дежурная шутка — никакого Витгенштейна не существует, это плод воображения несчастных Шлика и Вайсмана, их мечта, их золотая гора. Сегодня мир узнает, что Витгенштейн существует, и это всего лишь простой смертный.

Поппер оглядел аудиторию. Юинг уставился на свои башмаки. Уиздом изучал какой-то листок, не иначе бюллетень скачек. Брейтуэйт ободряюще улыбнулся. Его жена сняла ногу с ноги. Какой-то студент, по виду иностранец, нервно заерзал на стуле.

Едва гость произнес первые слова, как стало ясно, что о вежливости сегодня и речи быть не может. Один студент, бывший морской офицер, припомнил слова адмирала Фишера: «Бей первым, бей что есть силы и не давай опомниться!», когда Поппер, сразу взяв быка за рога, объявил протест против формулировки приглашения: «короткий доклад или несколько вступительных замечаний с изложением какой-либо философской головоломки». Тот, кто писал эти слова, проявил — вероятно, неумышленно (это было произнесено с едва заметной ухмылкой) — определенную предвзятость.

Гостю казалось, что он говорит легко и беспечно. Но один человек услышал в его словах вызов — и принял его, и поднял перчатку.

Невыносимо. Невыносимо. Он, Витгенштейн, этого не допустит. С самого начала услышать такую чушь от этого выскочки, этого Emporkommling? Секретарь, писавший приглашение, вообще ни при чем. Формулировка принадлежит ему, Витгенштейну. Он сам это придумал, чтобы не слушать пустой болтовни, а сразу переходить к делу! И Витгенштейн без колебаний вступился за секретаря — своего ученика. Громко. Вызывающе. И, почувствовал Поппер, сердито. Ну что же. Вечер начался так, как он и должен был начаться.