Я побывала в гостях у миссис Блэйд, горячо поблагодарив ее за помощь. Она жила теперь в апартаментах на Мелроз-авеню, но по секрету призналась мне, что подумывает о переезде в Беверли-Хиллз. В гостях у нее оказался сын со своей женой, и оба мне не понравились. О чем бы ни зашла речь, они сворачивали разговор на деньги. Если бы я сказала, что луна светит ярко, невестка миссис Блэйд ответила бы что-нибудь вроде того, что лунный свет обходится дешевле фонарей, а ее муж тотчас подсчитал бы, на сколько именно. Оба были ограниченные донельзя и при этом считали свою ограниченность чем-то самим собой разумеющимся. Я была бы рада подольше поговорить с миссис Блэйд, но в присутствии ее родных мне стало не хватать воздуха, и я ушла сразу же после ужина.

Фотосессия на студии выдалась ужасной. Фотограф не был доволен ни одним моим нарядом, макияж нанесла начинающая гримерша, и в ярком свете софитов он начал течь. Вдобавок ко всему другие актрисы, среди которых мне пришлось дожидаться своей очереди на съемку, напоминали сборище скунсов – с той только разницей, что скунсы и вполовину не такие мерзкие. Встретив после съемки на студийной улице Айрин, я обрадовалась, а она поначалу даже не узнала меня с белокурыми волосами. Мы зашли в уже знакомое мне студийное кафе, и я рассказала ей, что подписала долгосрочный контракт и буду играть в «Леди не плачут».

– А потом? – спросила Айрин.

– Не знаю, – удивленно ответила я.

– Значит, у студии нет на тебя определенных планов, – резюмировала она. – Тобой будут просто затыкать дыры в постановках. – Айрин внимательно посмотрела на меня и добавила: – Ты думаешь, что если с тобой подписали контракт, то все, можно расслабиться. Ошибаешься – самое трудное только начинается.

Трудности и в самом деле последовали, но к кино они не имели никакого отношения. Однажды утром меня вызвали на костюмные пробы. Я была уверена, что на них уйдет максимум часа два, но не тут-то было. На один только выбор туфель к наряду, в котором я должна была появиться в начале фильма, ушел почти час. Конечный результат снимал фотограф, запечатлевая меня в полный рост рядом с поставленной на пол дощечкой, на которой мелом, крупно и разборчиво, были написаны название фильма, мое имя, имя персонажа – Изабел, номер пробы, номер, определяющий очередность костюма в фильме, или номера сцен, в которых он использовался. Так как сценарий еще не был готов, ассистентка костюмерши в нескольких пробах писала на дощечке «Использовать там, где лучше всего подойдет». В дальнейшем пробы стали усложняться, их проводили в декорациях, на дощечку ставили больше отметок, но в любом случае актрисе приходилось участвовать в них часами. Актеры-мужчины костюмные пробы ненавидели, и я знала многих, которые предпочитали сниматься в фильмах в своей одежде. Им, конечно, было проще, потому что основное внимание в кино все-таки уделялось женским нарядам, где можно проявить куда больше фантазии.

Итак, я приползла домой в девятом часу, мрачно размышляя о том, что работать статисткой было, оказывается, гораздо проще, и стараясь не вспоминать, что завтра костюмные пробы возобновятся, потому что сегодня мы не успели с ними покончить. Я настолько устала, что просто рухнула на кровать и распласталась на ней, как медуза, выброшенная на берег. Ноги ныли от долгого стояния на каблуках, глаза после студийных юпитеров болезненно реагировали на любой свет, кое-где на коже был словно слой клея, потому что я наспех снимала грим. Наконец, кое-как собравшись, я отправилась в ванную и избавилась от остатков грима, после чего желудок напомнил о себе. Я открыла холодильник и задумалась, сварить яйца или сделать яичницу, и тут в дверь кто-то позвонил.

– Кто там? – спросила я, подойдя к двери.

– Таня, открывай, это я! – донесся из коридора раздраженный голос матери.

Опешив, я распахнула дверь и сразу же увидела мать и Павла Егоровича, который нес два небольших чемодана.

– Что случилось? – только и могла выговорить я.

– Я даже и сказать не могу, – нервно промолвила мать. Она вошла в гостиную, сбросила шляпку, плащ и провела рукой по волосам. – У тебя есть что-нибудь выпить?

– Настя, тебе нельзя пить в твоем положении, – вмешался Павел Егорович.

– Каком еще положении? – не поняла я. Мать всхлипнула.

– Таком! Таня, я беременна!

Я открыла рот, но так и не придумала, что можно сказать, и рот закрыла.

– Мне понадобится врач, – решительно объявила мать. – Поэтому мы и приехали к тебе.

– Настя, – сказал Павел Егорович, волнуясь, – так нельзя!

– Паша, мне сорок шесть лет! Какие дети?

– Ты же говорила, что тебе сорок три, – пробормотала я.

– Да какая разница?

Павел Егорович развел руки и умоляюще посмотрел на меня.

– Таня, скажи ей, – беспомощно проговорил он. – У меня нет семьи и уже не будет. Ребенок – это же такое счастье!

– Счастье? – вскинулась мать. – Наелась я этого счастья, с ней вот, досыта наелась! Ноги опухают, становишься страшная… волосы лезут пачками… Рожать – мучение! Потом бессонные ночи, ребенок орет, как резаный… Ты можешь мне объяснить, – накинулась она на меня, – чего ты в детстве так орала?

– Мама, – сказала я, – по-моему, поздновато об этом спрашивать.

– День и ночь орала, день и ночь! – продолжала все припоминать мне мать. – А этот… отец ее… Фамилию свою ей не дал! Жениться тоже не женился… Ты что со своими волосами сделала? – неожиданно обратилась она ко мне.

– Меня для фильма покрасили, – сказала я.

– Ужас! – Мать содрогнулась. – Они же тебя изувечили! На твои волосы без слез не взглянешь…

– А по-моему, ей очень идет, – заметил Павел Егорович.

– Подлизываешься? – подозрительно осведомилась мать. – Надеешься, что она тебе поможет меня переубедить? Не надейся! Я все уже решила и решения своего не переменю!

Но мы все же ее переубедили. Павел Егорович клялся, что будет ребенку не только отцом, но и нянькой, так что моей матери не придется с ним сидеть, если он вдруг окажется таким же шумным, как и я. Что же до меня, то я упирала на то, что сама недавно чуть не умерла после аборта, и на то, что у меня есть контракт с крупной студией и гарантированный доход, так что удастся обеспечить моему брату или сестре достойный уровень жизни. Пока, впрочем, мне пришлось съездить к миссис Блэйд и занять у нее двести долларов, потому что до начала съемок первого фильма студия платила мне очень мало. Деньги – на доктора, который будет принимать роды, на необходимые покупки и прочее – я отдала Павлу Егоровичу, видя его решительный настрой стать отцом. Проводив его и мать на поезд, я засела за чтение сценария, и, прочитав его целиком, громко сказала: «Чушь». Исходный текст – роман миссис Блэйд – прямо скажем, не блистал, но по сравнению со сценарием он выглядел прямо-таки образцом здравого смысла.

Однако, когда начались съемки, я решила настроиться на лучшее и извлечь из роли максимум того, что она могла мне дать. Я внимательно слушала замечания Лэнда, с удовольствием работала с Максом Дорсетом и подружилась с Нормой Фарр, которая играла мою соперницу. Норма приехала из Нью-Йорка, что для Голливуда очень существенно, потому что там до сих пор воображают, что Западное и Восточное побережья отличаются как небо и земля. Она родилась в Бронксе и пошла в актрисы, чтобы преодолеть болезненную застенчивость и фобии, которые ей мешали. Брюнетка с личиком в форме сердечка и выразительными глазами, она абсолютно не походила на Сэди, но порой я чувствовала, что обе женщины в своей прежней жизни зацепили кусочек ада и он навсегда оставил на них свой отпечаток. У меня так и не хватило духу задать ей вопрос, не просматривается ли на мне самой нечто подобное.