врач-подвижник, не карьерист, работающий в сельской больнице или в очень большом городском стационаре. Медсестра была всегда героиней второго плана в фильмах о мирном времени, но, как правило, героической в фильмах о Великой Отечественной войне. Достаточно часто мудрость и опыт медсестры противопоставлялись книжным знаниям молодого доктора. Можно сказать, что медсестра должна была во всем следовать врачебному кодексу, но быть в тени врача, не столько лечить, сколько выхаживать.

Не претендуя на реконструкцию образа медсестры в советской культуре, мы должны принимать во внимание эти факты, так как авторы воспоминаний достаточно часто считают важным донести до современников мотивы своего решения отправиться в Афганистан или Чечню. «Нас так учили» — это наиболее часто встречающееся выражение, которым медсестры дистанцируются в нравственном плане от современной молодежи, подчеркивая, что тогда была другая мораль, другие принципы, что в той реальности оправдываться за такой необъяснимый поступок — добровольно рисковать жизнью — не приходилось.

Говорили: «Вы комсомольцы, кому как не вам помочь дружественному афганскому народу удержать завоевания революции? Помочь местному населению в борьбе с инфекционными заболеваниями?» [курсив автора. — Е. Ч.]. А о том, что наши мальчишки там под пулями ежедневно гибнут — ни словечка… Но и это на многих медиков моего поколения наложило отпечаток: было желание как-то помочь другим. Я долго не раздумывала — надо помочь — поеду![468]

Военный конфликт в Чеченской Республике происходил на исходе пресловутых 1990-х, когда все, что было связано с советским образом жизни, было подвергнуто критике. Однако сформированные ранее моральные установки остались, хотя и подвергались испытанию сложной социальной ситуацией. Экономический кризис в стране, отсутствие должного финансирования государственной медицины вынуждали искать дополнительный доход или вовсе осваивать другие профессии. В имеющихся воспоминаниях медсестер, однако, нет указаний на то, что побудительным мотивом были заработки. Часть были призваны как военнообязанные, часть отправились на войну добровольно. Осмысляя свои мотивы, они подчеркивают, что тогда их работа не виделась им платной услугой, по сравнению с тем, как сегодня позиционируется медицинская помощь.

Мне интересно было услышать, какие мотивы побудили отправиться на войну моих сослуживцев. И как же было приятно, что никто из медицинской роты не поехал туда ради денег![469]

В рефлексии о событиях чеченской войны медсестры часто соотносят свои моральные побуждения с мотивацией санинструкторов — участниц Великой Отечественной войны. Немаловажной причиной указания на такую преемственность является желание опереться в своей моральной аргументации на безусловные нравственные образцы, не подвергшиеся трансформации с течением времени, понятные, как полагают авторы, современникам.

Анализируя принципы и ценностные ориентации, которыми руководствовались во время пребывания в Чечне и Афганистане, бывшие медсестры подчеркивают, что в повседневной жизни им не хватает определенности морального порядка в иерархии ценностей, которая сложилась на войне.

Самое главное чувство, которое я вынесла из Афгана, — чувство своей нужности, востребованности, значимости своего труда и ответственности за результат. На гражданке все не так <…> Там, за речкой, система ценностей была иной.[470]

Экзистенциальный вызов страдания

Можно было бы предположить, что в отличие от других участников военных конфликтов именно медицинские работники более всего готовы к тому, чтобы каждый день видеть страдание и смерть. Однако, как свидетельствуют тексты воспоминаний, кровь, ранения, смерть пациентов оказали сильнейшее травмирующее действие на девушек-медиков. Каждая подчеркивает, что, хотя у них был опыт работы хирургическими сестрами или в отделениях травматологии, они не были готовы к таким переживаниям и не могли привыкнуть к смерти.

Иногда и человека-то нет, руки отдельно, ноги отдельно. Жутко… К этому нельзя привыкнуть <…> Горе, одно горе![471]

Конечно, тяжелее всего было в реанимации, потому что каждого тяжелобольного помнишь досконально. И бывает очень тяжело, когда он умирает. Трагедий таких в моих воспоминаниях немало: еще вчера лежал солдатик, а сегодня умер…[472]

Много смертей мне довелось повидать в Афганистане. И каждый раз боль и бессилие от того, что спасти не можешь, собой заслонить не можешь. К смерти привыкнуть невозможно. Смерть страшна и безобразна.[473]

Особенность страшной военной реальности описывается введенным еще Н. И. Пироговым термином — «травматическая эпидемия», когда количество травм и ранений превышает возможности имеющийся на войне медицинской помощи. О таком потоке страданий и смерти пишут в своих воспоминаниях медсестры, подчеркивая, что как тогда не смогли привыкнуть, не смогли не сострадать, так и сегодня не смогут забыть пережитое.

Мучения, боль, смерть совсем молодых мальчишек окружали нас повседневно. Работали без отдыха днем и ночью, раненых поступало много. Наше милосердие не знало границ.[474]

Солдатик на столе, я склонилась над ним и плачу, делая снимок раздробленной ноги. Смотреть на то, что я снимаю, страшно. Там одни куски тела. Порой кажется, что мои глаза тоже снимают, как рентгеновский аппарат, в них запечатлено столько госпитальных картин, столько лиц солдат, прошедших через мои руки — и я их всех помню…[475]

Отношение к смерти складывалось у этих участниц военных конфликтов через переживания страдания, которое причиняло им муки тех, кому они оказывали медицинскую помощь. Это со-страдание перед лицом близкой кончины раненых, которых нельзя было спасти, но которых спасти пытались, стало экзистенциальным вызовом, фактором конституирования морального ценностного порядка, на основании которого осуществляется рефлексия у этих женщин в настоящее время.

Э. Левинас указывает на особое отношение к событию смерти, которое возникает в страдании. Философ отмечает, что такое видение смерти отличается от хайдеггеровского бытия-к-смерти. «Оно есть принятие Dasein’ом последней возможности, а следовательно, само схватывание возможности, — иными словами, активность и свобода. У Хайдеггера смерть есть событие свободы, тогда как в страдании субъект, как представляется, приходит к пределу возможного. Он скован в нем, затоплен и пассивен».[476] Так как смерть является событием, относительно которого человек не является субъектом, то страдание, предваряя это, погружает человека в переживание собственного бессилия. Страдание принуждает думать о смерти, находится в предчувствии смерти. «Муки словно бы чреваты своим пределом; вот-вот случится нечто, что нестерпимее самого страдания».[477] Страдание не позволяет встретить смерть с ясной решимостью, лишает сил для преодоления страха.

Медсестры самой профессией определены к тому, чтобы быть активным субъектом по отношению к смерти: нужно побеждать смерть или не допустить смерть. Именно поэтому ими в акте сострадания так сильно переживается утрата субъектности — пассивность/бессилие — по отношение