свои законы. Как в донецких шахтах — нельзя убивать, запрещено пырять друг друга ножом. Вероятно, потому, что в темноте, под землей, убить проще простого… Мне тут один мой клиент, бывший шахтер, рассказывал…

Клиент! Слово-то какое паршивое… Ваня страдальчески поморщился. У этой девушки, еще почти подростка, уже есть «клиенты»!

А Чернавка продолжала:

— Он рассказывал, что в шахтах есть неписаный закон, запрещающий убийства и драки. А один коногон, по фамилии Шубин, кого-то там убил, и теперь душа его, которую не пустили ни в рай, ни в ад, бродит неприкаянная по подземельям, печалуется и стонет, пугает молодых шахтеров.

Поддерживая друг друга, они прошли несколько подземных коридоров, ведущих, казалось, в самую глубь земли. То и дело встречались бледно освещенные светцами, угасающими от недостатка кислорода, ответвления, заменявшие людям жилье. Сюда никогда не проникал солнечный свет, и люди копошились здесь, как черви. Казалось, город придавил их всей тяжестью своих домов, и людям отсюда никогда не выбраться.

— Наши катакомбы чем-то напоминают пещеры Киево-Печерской лавры, — задумчиво сказала Чернавка.

Так говорил и Кузинча, с которым Ваня, замирая от возбуждения, бродил по пыльным подземным ходам заброшенного кирпичного завода Ващенко.

Вспомнив о Кузинче, он подумал, что не худо бы посоветоваться с ним, как быть, как одолеть неприятности, гамузом навалившиеся на него. Кузинча умный мальчишка, у него уже немалый жизненный опыт. Но где сейчас Кузинча, что делает? После поступления в фабзавуч он не виделся с ним.

Миновали еще несколько запутанных ходов.

— Ты, может, есть хочешь? — спросила Чернавка. — Я припасла на утро бутерброд. На, жуй, — достав из кармана сверточек, она развернула газету и подала Ване круто посоленный кусок черствого хлеба.

— Ты-то как сюда попала? Каким ветром тебя занесло? — спросил Ваня, вонзая в хлеб крепкие зубы.

— А как все. Народ глуп: все в кучу лезут, — неохотно ответила Чернавка. — А ты тоже любопытствуешь, — она не по-доброму засмеялась, — будто кавалер. Каждый норовит залезть к тебе в душу прямо с сапожищами, всякий допытывается: как, да почему, да по какой причине стала юбочки носить «некогда мужчине».

— Перестань! Противно слушать. Я тебя как человека спрашиваю, и ты мне как человеку отвечай. Ненавижу я их, этих твоих клиентов!

— Как попала? Очень просто — как все, не от хорошей жизни. Отца деникинцы под Курском застрелили, мать от тифа в прошлом году померла. Вот я и осталась старшей над семью братишками и сестренками. Работать негде, жить негде, а детей кормить надо. Ну и приходится шататься по Фонарному переулку взад-вперед и с дозволу Полундры ночевать в катакомбах. За это плачу ему. Многие дорожки приводят сюда: болезнь, несчастный случай, смерть кормильца.

— Кто он такой, этот Полундра, что все его боятся? — спросил Ваня, все больше и больше проникаясь к нему ненавистью.

— Сволочь он, контра, вот кто он такой. Советской власти зараз не до стариков немощных да беспризорной ребятни. Приюты и богадельни на замках — нет топлива. Вот он и пользуется моментом, захватил со своей бандой катакомбы и облагает всех бездомных налогом. Тут у нас есть одна, Лаурой зовут. Так она из двух чулков связала петлю, набросила ее на железный брус — может, ты обратил на него внимание в опочивальне Полундры, — да и повисла. Ее Полундра чуть теплой снял, приласкал тогда, она и растаяла, доверилась ему.

— Ты знаешь, он мне предложил остаться у него… Меня судить хотят, — признался Ваня.

— Судья — что плотник: что захочет, то и вырубит. Тут многие прячутся и от суда, и от милиции, и от чекистов. Место тут надежное, год с огнем ищи — не сыщешь.

Ход сузился, стал ниже, пришлось согнуться, чтобы не ушибить голову. Ваня устал, попросил:

— Давай отдохнем.

— За поворотом будет пещера. Там и прикорнем.

Они наткнулись на ворох тряпья, под которым зашевелилось что-то живое. Чернавка чиркнула спичкой, осветила грязное, жалкое личико девочки лет семи. Девочка в изнеможении прислонилась к мокрой стене и, чтобы обмануть голод, сосала оловянную пуговицу, пришитую к ее грязной, не по росту большой кацавейке, которая прикрывала все ее голое тельце с головы до пят.

— Вот и еще беда горькая, — жалостливо сказала Чернавка.

Саженей через сто проход выровнялся, снова можно было идти во весь рост. В темноте Ваня наступил на кого-то, попятился.

— Осторожней топчися, скотина! — благим матом завопил женский голос. — А то живо собью с копыт!

Помогая друг другу, перебрались через кучу спящих тел и пошли дальше.

Снова набрели на берлогу, битком набитую людьми, источавшими острый запах давно не мытых тел. Они спали на покатом полу впритык, прижатые друг к другу, как сельди в бочке. У входа, с хворостиной в ручонке, бодрствовал малолетний заморыш.

— Ты почему не спишь? — спросил его Ваня.

— Я дежурный. Люди спят, а я отгоняю крыс. Вчера одна тетя нажевала хлеба в соску, дала своему младенцу, а сама ушла на работу. Крысы сожрали соску, а мальчику обгрызли и губы, и нос, и уши! Хороший такой мальчик, я его знаю, он и родился тут. Когда он вырастет, как жить будет без ушей и носа?

Прошли дальше и увидели старуху крестьянку. Она спала сидя, уткнув седую голову в острые колени; пальцы ее, словно корни дерева, вцепились в землю. Где-то в боковом ходе истошно закричал человек, его, наверное, душил кошмар.

— Что же ты дома не ночуешь? — спросил Ваня, чувствуя на своей шее теплое дыхание девушки.

— Дома? — Чернавка захохотала. — Мой дом хуже могилы — семь аршин в длину, пять в высоту и пять в ширину. И ютятся в нем семеро детей мал мала меньше, да еще тетка-инвалид. Было у нас два фикуса в горшках, да не выдержали, зачахли без воздуха. Город разрушен, угол для спанья найти труднее, чем кусок хлеба. Все наше семейство клеит спичечные коробки, но разве коробками прокормишь такую ораву? Вот я и страдаю, одна за всех. Все, что выручу, отдаю им на хлеб. Так что ты меня не осуждай.

— Я и не осуждаю, — сказал взволнованный Ваня. — Ты Сонечку Мармеладову знаешь?

— Нет, впервые слышу, откуда мне ее знать, а впрочем, много их тут таких.

— Я тебя познакомлю с нею, чудесная девушка, такая, как ты.

— Таких, как я, больше нет. Я в своем роде единственная, ты этого не забывай.

— Только вот что скажу, у меня идея появилась… Надо тебе бежать отсюда. И чем скорее, тем лучше. А то пропадешь пропадом, навсегда жизнь свою загубишь.

— Куда убежишь, когда война все порушила и разорила? Люди гибнут как осенние мухи.

— Куда, куда? — Ваня и сам не