дело, он испытывал стыд, какой, наверное, испытывают настоящие преступники. Напротив него сидел принаряженный и подтянутый Санька Дедушкин — прокурор. За длинным столом, накрытым кумачовой скатертью, залитой лиловыми чернилами, стояли два пустых стула для членов суда, а между ними — кресло для председателя, принесенное из кабинета Гасинского.

Появился Зинка Суплин. Растягивая слова, он торжественно объявил:

— Суд идет! Прошу встать!

Из боковой комнатушки не спеша вышли трое учеников и, отодвинув стулья, важно сели за стол и положили локти на скатерть.

Председатель суда Юрка Андреев с покровительственным видом взглянул на Ваню и милостиво разрешил публике садиться. Зинка Суплин принялся медленно читать обвинительное заключение, уличавшее Аксенова Ивана Ивановича в нарушении трудовой дисциплины, злостном хулиганстве и срыве уроков.

Ваня слушал невнимательно. Он неприязненно оглядывал гостей, среди которых сразу узнал председателя профсоюза и секретаря общетрамвайного комитета комсомола Маштакова, сидевших рядом с Гасинским.

В обвинительном заключении говорилось, что Аксенов позорит высокое звание пролетария и занимает место, на которое имеется, по крайней мере, двадцать честных и дисциплинированных претендентов, желающих получить рабочую квалификацию. Эта фраза, театрально прочитанная Суплиным, больно ранила Ваню.

После чтения обвинительного заключения из соседней комнаты были вызваны на допрос свидетели. Первым появился Рожков. Он явно трусил. Из верхнего кармана его тужурки торчала, поблескивая, логарифмическая линейка, по которой вряд ли он умел считать. Сбивчиво рассказав о срыве урока, Рожков неожиданно заявил:

— Если Аксенов останется в фабзавуче, то я отказываюсь продолжать обучение ребят. — И под конец совсем уже неожиданно выкрикнул своим пискливым голосом: — Или я, или он!

Фабзавучники захохотали, они с явным неодобрением относились к товарищескому суду. Ваня видел, как недовольно поморщился Маштаков и заерзал на стуле Гасинский.

Были допрошены еще двое свидетелей из второгодников. Эти заявили, что Аксенов мешает им учиться.

Товарищи Вани возмущенно зашумели.

Юрка Андреев, призвав их к порядку, спросил Ваню, признает ли он себя виновным.

Наступила тишина.

— Нет! — наклонив голову, решительно ответил Ваня Аксенов. У него было упрямое, напряженное лицо, губы плотно сжаты, глаза блестели. Весь он сжался в комок, готовый к драке.

— Признаете ли вы, что сорвали урок? — настойчиво спросил Андреев, переглянувшись с Гасинским.

Обращение на «вы» укололо Ваню.

— Нет, не признаю. Не я, а сам Рожков сорвал урок.

— Но ведь то, что показал здесь мастер Рожков, подтверждают и ваши товарищи. — Андреев нахмурился.

— Это не мои товарищи подтверждают… Сергей Харченко, сорвал я урок или нет? — неожиданно для суда обратился к публике Ваня.

— Нет, — ответил Харченко и встал со скамьи.

— Юзик Нуллер, сорвал я урок?

— Конечно нет, что за вопрос, — послышался из толпы взволнованный голос.

— Виктор Чижов, сорвал я урок?

— Нет! — твердо ответил Чижов.

В вопросах и ответах слышалась явная насмешка. Похоже было, что все это подстроено заранее, чтобы сорвать суд.

— Мы собрались сюда вовсе не для того, чтобы опрашивать присутствующих, — возмутился председатель. — Подсудимый, я запрещаю вам обращаться к публике.

— Аксенов сам себя защищает, и я думаю, что при такой постановке дела он имеет право апеллировать к любому присутствующему в зале человеку, — с места сказал Максимов, и Ваня уловил в словах любимого учителя сочувствие к себе.

— Ну ладно, не буду, — смирился Ваня, сел на скамью и принялся глазами искать в толпе Чернавку. Он видел сосредоточенные лица учителей, Вали Овчинниковой, школьного сторожа, который явился поглазеть на суд, как на интересное зрелище, видел много незнакомых подростков.

— Слово имеет общественный обвинитель товарищ Дедушкин, — объявил Андреев и посмотрел на часы, заседая время.

Дедушкин раскрыл общую тетрадь и принялся читать свою речь. И опять Ваня сказал себе, что написанная речь не производит такого впечатления, как речь изустная, произнесенная свободно. Это был явный просчет Дедушкина. Сам Ваня решил говорить без записок, уже одним этим завоевывая преимущество над своим противником.

Дедушкин начал издалека.

— «Молодой рабочий должен быть образцом дисциплины и честности…» — начал он читать по тетрадке.

Его перебил Харченко:

— Товарищ прокурор, ты когда отдашь мне взятые взаймы деньги?

Дедушкин замялся, промямлил:

— Это к делу не относится. Об этом потолкуем после.

— И мне тоже, ты и у меня занимал. Обещал отдать в получку, а все отлыниваешь, — пролепетал Юзик Нуллер.

В зале захохотали. Посыпались фразы:

— Вот так моралист!

— У других в глазах сучок замечает, а в своем бревна не видит.

— Товарищи, тише! — задетый за живое, нервно закричал Андреев и согнутыми пальцами постучал по столу.

Дедушкин продолжал читать, но выступление его уже было испорчено в самом начале. Скудоумная и вялая была эта речь. Ваня перестал слушать. Мысли его витали далеко.

Он начал думать о том, что, если его выгонят из фабзавуча, он поедет в Кронштадт и поступит на военный корабль юнгой. Теперь он даже хотел, чтобы его выгнали. Пусть с шумом и треском! Глаза его лениво скользили по рядам. И вдруг он увидел Чернавку, о которой уже успел забыть. Сидя на подоконнике, покусывая кнопку кофточки, девушка прижала голову к проему, так что Ваня видел только ее профиль, освещенный падающим через окно солнцем. Хорошо бы написать о ней стихотворение или, еще лучше, нарисовать в образе Мадонны и повесить ее изображение в церкви, чтобы люди приходили и молились ей.

Он увидел остановившегося в дверях Герцога. Его появление не удивило и не испугало Ваню, хотя он понял, что Полундра решил не оставлять его в покое.

— В кровных интересах русского рабочего класса и пролетариата всего мира я требую исключения Аксенова из фабзавуча, — произнес Дедушкин, заключая свою речь, вытер вспотевшее лицо и неловко опустился на стул, ахнувший под ним.

«Шут и подхалим», — подумал Ваня о Дедушкине.

— Слово предоставляется подсудимому, — провозгласил Юрка Андреев, поглядев на часы, висевшие на стене, и хорошо понимая, что Аксенов не уничтожен прокурорской речью.

Неожиданно для себя Ваня поймал ободряющие взгляды Гасинского и комсомольского секретаря Маштакова и понял, что никто из них не желает ему зла. Эти партийные люди любили людей с характером, способных постоять за себя и друзей. Сейчас он нравился самому себе и видел, что товарищи любуются им.

И еще он понял, что суд над ним показательный и затеян в воспитательных целях для тех, кого в назидание пригласили из других школ, что этот суд необходим для поднятия трудовой дисциплины и не будь его, Аксенова, судили бы кого-нибудь другого, нарушившего дисциплину. Что и директору и комсомольской ячейке невозможно обойтись без сегодняшнего суда. А если бы он, Ваня, стал защищаться высокопарными фразами, вычитанными из юридических книг, он только помешал бы хорошему делу.

И пока эти мысли проносились у