«Вот ведь ведьма!» – ведьма и есть: бронза волос в слабом свете электрического бра отдает совершенно уже лисьей рыжиной, и глаза горят, как у ночной охотницы, и…

– Милая, – улыбается Баст фон Шаунбург, удивляясь наглости своей кузины, – разве я обязан тебе отчетом?

– Отчетом не обязан, – сдает назад Кайзерина фон Лангенфельд Кински или, вернее, баронесса Альбедиль-Николова. – Но мог бы и предупредить, что уходишь. Я беспокоилась…

– В следующий раз обо мне, пожалуйста, не беспокойся, – Баст достал сигареты и начал охлопывать карманы в поисках спичек.

– А я о тебе и не беспокоилась, – тонкая рука протянула ему зажигалку. – Я беспокоилась о себе.

Баст закурил и с интересом посмотрел на Кейт. Ну что ж, она была такой, какой и должна была быть. Фокстрот, танго…

«Таня…»

– Хочешь выпить? – спросила она как ни в чем не бывало.

– Идти в бар…

– У меня в номере есть.

У него в номере выпивки нет, а у нее, оказывается, есть!

«Она что, в чемодане с собой возит?» – разумеется, это риторический вопрос. Ему абсолютно все равно, откуда у Кайзерины выпивка, но могло статься, что подобное предположение не лишено оснований. Что можно возить в трех таких чемоданах, какие таскала за собой кузина Кисси? Даже военно-полевую кухню, не то что бар.

– Арманьяк?

– Ну-ка! – Баст взял из рук Кейт бутылку. – У тебя хороший вкус, золотце. Очень хороший…

Это оказался довольно редкий купаж Гастона Леграна, и, судя по запаху – бутылку уже не только открыли, но и почали – арманьяк действительно так хорош, как должен быть, если судить по цене. Вдохнув запах и даже зажмурившись на мгновение от предвкушения удовольствия, Баст плеснул в бокалы и поднял свой:

– Прозит!

– Прозит!

– Скажи, Кисси, – спросил Баст, медленно, со смакованием сделав глоток, пережив чудо послевкусия, и, переведя дух, прикурив сигарету, – что ты тогда сказала про Эдуарда?

– А что? – сразу же насторожилась Кейт.

– Да что ты в самом-то деле! – Баст от удивления даже руками развел, чуть не расплескав при этом драгоценный напиток. – Я же тебя не о твоих любовниках спрашиваю. Ты помнишь, когда умрет Георг?

– Двадцатого января, – она поставила бокал на стол, встала, прошлась по комнате, оглянулась на Баста через плечо. – Что-то еще?

– Да, – кивнул Баст. – Кто входил в делегацию СССР на похоронах?

– Литвинов, Тухачевский… остальных, извини, не помню.

– Тухачевский… – Что-то в этом определенно было. – Он ведь на крейсере?..

– Нет, – перебила его Кейт. – На поезде. Через Польшу и Германию. И везде с остановками. Встречи, переговоры.

– И в Париже?

– И в Париже, – она все еще смотрела на него через плечо. Обворожительная женщина… – Но не перед похоронами, а после. Он сюда десятого февраля приедет… Прозит!

– Прозит! – согласился Баст и приник к бокалу, а когда снова поднял взгляд, она уже стояла прямо перед ним, в тонкой белой и с белыми же кружевами шелковой комбинации. Когда и как она успела снять платье, Баст так и не понял, но и не стал над этим думать. Тонкий шелк ничего, в сущности, не скрывал, но заставлял воображение работать на полную катушку.

– Я так и буду стоять перед тобой, как Ника Самофракийская?

– У Ники нет головы! – возразил Баст, вставая. – Ее в губы не поцеловать!

Его шатнуло от усталости, но он устоял, взял женщину за плечи, почувствовал под пальцами прохладную шелковистую кожу и притянул к себе, ловя губами мягкие податливые губы.

* * *

Говорят, что от коньяка голова не болит. Врут эти знатоки, как всегда, или просто пили недостаточно. Или это наложившийся эффект от передозировки кофе и табака? Возможно. По крайней мере, когда Ицкович проснулся, голова у него буквально раскалывалась. Даже жить не хотелось… минуту или две, до тех пор, пока не обнаружилась притулившаяся к его правому плечу Кейт. Одежды на ней не было. Впрочем, на нем тоже, но если рассматривать себя ему и в больную голову не пришло, то вид обнаженной Кисси отвлек Олега от веселого перестука стайки маленьких дятлов внутри собственного черепа. С того ракурса, что определялся положением двух тел в пространстве, зрелище открылось настолько завораживающее, что на некоторое время даже дыхание для Ицковича стало неактуально.

«Н-да…» – а вот это была уже вторая членораздельная мысль, пробившаяся через все препоны, и оказалась она первой, не лишенной содержания.

Олег осознал наконец, что произошло сегодня ночью, и ему стало стыдно. Стыдно перед Ольгой, перед самим собой, даже перед женой Баста и уж особенно перед Таней.

«Хотя тут-то что? Никто-никому-ничего-ничем… сплошной платонизм и переписка Абеляра с… как ее там? – подумал Баст в полусне. – Хотя нет! Чего это я?! Он же вроде Элоизе сначала ребенка сделал, а уже потом, когда его… Тьфу-тьфу-тьфу! А Таня тоже, как девочка… Два дня вместе, и ни да, ни нет. А я не железный, между прочим!»

Но тут прижавшаяся к нему грудью Кайзерина повела во сне плечом так, что движение это передалось ее полной груди, и Олег сразу же забыл об угрызениях совести. А в следующее мгновение или чуть дольше – он только успел подтянуть левой рукой сползшее с них одеяло – Ицкович уже снова спал, чтобы проснуться через час с ясной головой и отчетливым желанием продолжить дело, начатое ночью. И здесь, что показательно, его ожидало полное понимание и даже неподдельный энтузиазм «передовых представителей» австрийской аристократии.

В себя пришли, разумеется, не сразу, и ведь дамам «перышки чистить», что кавалерам коня после охоты или сражения обихаживать. Это, конечно, если грума нет и прочей челяди, но и у Кайзерины никого, чтобы помочь, под рукой не оказалось.

«Бедная Кисси…»

Впрочем, насколько понимал Баст, это был отнюдь не первый случай, когда баронесса путешествовала налегке, прихватив с собой всего три чемодана – сущие пустяки – самых необходимых при такой походной жизни вещей.

Сам он действительно довольствовался малым, и, хотя после ночи любви плохо думается о прозе жизни, фон Шаунбург проявил чисто немецкий практицизм и того же происхождения педантизм. Из полудюжины рубашек как минимум четыре, а по максимуму все – нуждались в стирке. О ней же мечтали его носки и нижнее белье. Но тут можно было кое-что и прикупить, а вот костюм следовало непременно отпарить. Получалось, что обстоятельства просто не оставили ему выбора: темно-серые фланелевые брюки и пиджак из темно-коричневого вельвета. А вместо галстука – шейный платок.

«Все хорошо… – констатировал Баст, рассматривая себя в зеркале. – Но ведь замерзну к едрене матери».

Действительно, в Париже было холодно и промозгло, но если под брюки у Шаунбурга поддеты шелковые кальсоны, – а Баст не отказался бы теперь и от шерстяных, но таковых у него, увы, не нашлось, – то майка, рубашка и пиджак под элегантным, но всего лишь демисезонным пальто – тот еще паллиатив.