Фаэтон снизился, без особой ласки припечатался колесами к проезжей части, покатил в визгливом потоке гендо; там, куда мы направлялись, силовых коридоров не было и в помине.

Впереди показался сам Нарост — угловатое бесформенное пятно в небе, бесконечно-черное на фоне сверкающих за ним высоток и рекламных ветростатов. Под особняком «Детей» раскинулась мрачная клякса старого кладбища «Поляны заполночи», которому клан и был обязан своим именем. Если верить старикам, когда-то на нем зарывали в землю верующих в Двоепервую Стаю (в древности отважно покинувшую подземные убежища и позволившую уничтожить себя гигантскому змею Бансури во искупление кармических проступков всех живущих и нерожденных чу-ха).

Даже если это было правдой, на погосте давно никого не закапывали, а шесть лет назад его землю заминировали так, что пробраться меж надгробиями не смог бы даже самый ловкий хатьяра…

Над кладбищем нависал широкий язык недостроенной эстакады; на ее массивных бетонных опорах виднелись балконы, обшитые броневыми листами, там заседали дозорные казоку; а на обрыве моста, повиснув в пяти десятках метров над древними могилами, угнездился и сам Нарост.

При всей его эффективности и внутренней продуманности, он никогда не казался мне красивым. Более того, выглядел откровенно грубой поделкой, абы как собранной из бетонных блоков и с ложной хаотичностью изрезанной бойницами. Увенчанное одиноким флагом семейства нагромождение плит, а не жилая постройка…

Немолодой «Габи-шиндо» с натугой вкатил на эстакаду, сбросил скорость у блок-поста, где Пио обменялся приветствиями с охранниками подъезда, и совсем скоро доставил нас к толстым воротам казоку-шин. Лязгнули затворы и механизмы, створка отползла в сторону, и мы медленно въехали внутрь.

Я вздохнул, полез в рюкзак и все же раскрутил фляжку. Чуть-чуть, буквально на один глоточек, отдавая дань презрительного уважения месту, с которого все начиналось. Месту, которое я долгое время считал своим единственным домом. И куда снова попал не совсем по собственной воле.

praeteritum

Мне стоит весьма немалых трудов убедить Нискирича фер Скичиру в необходимости удовлетворения своей странной просьбы.

С одной стороны, казоку-хетто действительно ничего не теряет. С другой стороны — он официально и на виду всего клана простил Ксиммика, признал его невиновность и, таким образом, не вправе даже допускать мыслей о ворошении старого.

А еще его внимание расфокусированно, а мысли витают исключительно вокруг нереально важного решения, на принятие которого осталось совсем мало времени. На огромном столе перед Нискиричем водружены лишь ему видимые весы, на одной чаше которых покоится огромная сумма денег, а на другой — жизнь любимой дочери…

Но, вероятно, что-то в моем голосе и искреннем напоре все же убеждает хетто дать добро. Может, подспудное доверие к странному безобразно-безволосому мутанту из пустыни… или отсутствие окончательной уверенности в искалеченном собрате?

Ункац-Аран (он тоже в центральном кабинете), разумеется, против. Не исключено, он старик что-то подозревает на мой счет, но Нискирич принял решение и не намерен тратить время на споры.

Поэтому меня торопливо ведут в покои к Ксиммику. Через тот самый холл, где «Явандра» моими руками оборвал жизнь неизвестного лазутчика. В личную спальню, где изуродованный палачами «Дитя заполночи» стоически переживает увечья и медитирует над будущим.

Дежурного лекаря просят выйти, после чего нас осторожно запирают снаружи.

Ксиммик выныривает из медитации и привстает на ложе. Он, конечно же, немало удивлен моим визитом. Мы знакомы, за время моего обитания в Наросте несколько раз болтали, да и в числе любопытствующих после драки за базу данных он тоже бывал. Чу-ха подтыкает одеяло, приветствует меня и бережно баюкает укороченную лапу.

Он, безусловно, заинтересован. Может быть, предполагает терапию питомцем. И совершенно не ожидает подвоха от столь жалкого существа, как я…

И тогда я совершаю первую настоящую попытку.

Еще без так называемого фонетического фиксатора, в сыром виде, на недошлифованном «низком писке», как впоследствии назову его сам.

Начинаю отвлеченную беседу ни о чем. Справляюсь о его здоровье и даже припоминаю заумную цитату о терпении и умении стойко сносить удары судьбы, пусть и не самые справедливые. Церемонно наливаю нам обоим ароматного отвара. Интересуюсь, не могу ли как-то скрасить выздоровление Пятого Когтя… а затем без предупреждения начинаю рассказывать про безумных мышек, и осторожно играть голосом.

«Явандра» (или то, что он оставил в моем сознании после удара) просыпается.

Я почти ощущаю на губах и в поджившем носу аромат пряного порошка, взгляд улавливает каждую пылинку, висящую в воздухе личной комнаты Ксиммика.

Тот заинтересованно топорщит уши, кивает в такт нелепому стишку, а в его единственном глазу посверкивает терпеливая насмешка, с которой счастливый родитель может слушать новую песенку несмышленого детеныша.

Через несколько мгновение этот самый глаз затягивает поволока. Ксиммик остается в сознании, и даже продолжает кивать в такт куплетам про гибель глупых зверьков.

Когда слюной захлебывается последняя героиня повествования, я придвигаюсь ближе и спрашиваю однолапого одноглазого чу-ха про Амму фер Скичира.

И тот с достоинством отвечает мне, что не имеет к ее исчезновению ни малейшего отношения…

Но делает это сонно, крайне задумчиво, заставляя меня и дальше сомневаться… И вот в тот самый момент с моих губ впервые срывается бессмысленный набор слов про относительность и горизонт радости.

Тогда Ксиммик вдруг добавляет, что готов поклясться жизнью, что если до рассвета Нискирич переведет им всю нужную сумму, то мелкохвостая ни в коем случае не пострадает. Потому что им вовсе не нужна ее жалкая жизнь, им нужна казоку стареющего пройдохи.

Я обмираю и чуть не расплескиваю отвар в пиале. Молюсь всем познанным божествам Тиама, что у подслушивающих нашу беседу хватит мозгов не ворваться в комнату раньше времени. Осторожно и бережно, как если бы разворачивал бумажный сверток с ядовитой змеей, начинаю задавать легкие наводящие вопросы.

С остекленевшим взглядом, рассеянно поглаживая повязку на залитой медицинской пеной культ е, Ксиммик рассказывает, где именно спрятана Амма. Он честно сообщает, кто охраняет девочку, и каким образом сам предатель должен дать сообщникам знак выпустить пленницу все в тот же парк…

И, наконец, приходит в себя.

Пораженный, обомлевший, с отвисшей челюстью, с которой тянется блестящая паутинка слюны.

В следующий миг чу-ха выставляет когти, замахивается и бросается вперед, а от былого благодушия несправедливо обвиненного не осталось и следа…

В спальню врываются казоку-йодда, верещащие настоящими демонами. Хватают и крутят Пятого Когтя, меня поспешно выводят, затем едва ли не волоком утаскивают в нужное крыло и снова сажают под замок.

По угнетенной цитадели мгновенно проносится новый слух. Первый предвестник сплетен, домыслов и страхов, что отныне будут сопутствовать мне на каждом шагу, опережать и окружать