— Желаем.

Священник протягивает руки в приветственном жесте к Йоханнесу и Амалии, потом воздевает к небесам, благодаря их. Он улыбается влюбленным и указывает на купель.

— Подойдите и креститесь именем единственной истинной церкви.

Первой наклоняется Амалия, за ней Йоханнес. Священник льет на них воду.

Нью-Йорк, наши дни

Дождь стекал ручьями по волосам и одежде Мары, образуя лужицы у ног, пока она ждала. Вода смыла прилипший к ней табачный дым (журналистка курила сигареты одну за другой), и Маре вновь захотелось плакать, как только она вспомнила разговор с Элизабет Келли.

Они встретились в кофейне, рядом с редакцией «Тайме». Пока Мара рассказывала Элизабет непростую историю «Куколки», подчеркивая роль «Бизли» в афере, и демонстрировала обличающие документы, она вновь осознала, какую тяжкую потерю понесла с уходом Лилиан. Чувство вины не давало ей покоя, несмотря на заверения Лилиан, что Мара никуда не тянула ее насильно. Мара поняла, что силы ее покидают, но ей предстояло завершить последнюю задачу — встретиться с Хильдой Баум.

Мара вновь нажала кнопку звонка, потом потянулась к тяжелому дверному молотку. Над цепочкой появилось знакомое облако белых волос и пара светло-голубых глаз.

— Мисс Баум, не знаю, помните ли вы меня, ноя…

— Я прекрасно знаю, кто вы такая. Вы адвокат со стороны «Бизли». — Мягкий взгляд превратился в стальной.

— Да, я Мара Койн. И мне нужно вам кое-что сказать. У вас найдется для меня минутка?

— Вы хотите со мной говорить? Забавно. Сколько часов вы допрашивали меня в суде, читали мне лекции, затыкали мне рот, не давая сказать ни слова. А теперь приходите, ожидая, что я снова буду молча слушать ваши россказни? Не выйдет. — Она захлопнула дверь и громыхнула задвижкой.

Мара прижалась лбом к дверной раме.

— Прошу вас, мисс Баум. Выслушайте меня. Это важно.

Наступила долгая пауза, потом снова щелкнула задвижка. Над цепочкой опять показалось лицо.

— Ну, что там у вас? Выкладывайте свою важную новость. Но если вы пришли сообщить, что «Куколку» украли, то я в курсе.

— Нет, мисс Баум, я совсем по другому поводу. Я понимаю, что вам успели рассказать о краже, и вы согласились уладить вопрос с «Бизли». Я пришла поговорить о другом и боюсь, на разговор уйдет больше минуты. Вы позволите угостить вас кофе?

Хильда окинула Мару взглядом с ног до головы, после чего неохотно сняла цепочку и распахнула дверь.

— Так и быть, входите. Но прежде чем я буду сидеть как немая, выслушивая ваши разглагольствования, мисс Койн, вы позволите мне закончить мой рассказ.

Мара остановилась в передней, не зная, куда пройти. Квартира, имевшая все признаки достатка и солидности, не говоря уже о том, что находилась по престижному адресу, явно видала лучшие времена. Повсюду были расставлены ящики и коробки, как при переезде. Хильда жестом велела Маре следовать за ней на кухню и усадила гостью за стол, где все еще дымилась чашка с чаем и лежала ежедневная итальянская газета «Ла стампа». Мара получила чайное полотенце, чтобы обсушиться.

Заняв свой стул напротив Мары, Хильда начала:

— Вам известно, конечно, что мой отец владел и управлял страховой компанией. Но вы не знаете того, что бизнес был для него всего лишь средством к существованию, а не страстью. Его настоящей страстью было искусство.

Мое самое раннее воспоминание — я иду с отцом по длинным коридорам нашего старого скрипучего фамильного дома, построенного в семнадцатом веке неподалеку от Амстердама. Каждую стену, каждый уголок, каждый столик и полку, каждый из трех этажей украшали произведения искусства. Мне тогда было не больше трех, но я прекрасно помню, как отец подносил меня на руках к каждой картине на стене. Помню, как он рассказывал мне их истории с такой любовью, с таким почтением, что я начинала ревновать. Особенно я ревновала к его маленькой скульптуре балерины Дега. Я не сомневалась, что она способна украсть у меня отцовскую любовь… Детское воображение.

Конечно, в то время многие из картин на стенах — старые голландские мастера и ранние немецкие портреты Кранаха и Хольбейна — казались мне, еще ребенку, очень темными, очень строгими и даже пугающими. Со временем, однако, отец разнообразил экспозицию яркими цветными полотнами, став знатоком импрессионистской живописи. Мне полюбились эти более современные полотна со смелыми, энергичными мазками.

Но самым ценным экспонатом в отцовской коллекции были не ослепительные полотна импрессионистов, и не старые мастера, и даже не балерина Дега. Это была неброская картина с глубоко личным сюжетом, одиноко украшавшая его кабинет. Она освещала комнату лучше любого окна исходившим от нее светом. Она служила своего рода алтарем, предметом медитации. Я, конечно, говорю о «Куколке». Эту картину я помню лучше всех других — вовсе не из-за ее ценности или эстетического воздействия, а из-за того места, которое она занимала в сердце отца.

Я росла, а в Европу вновь пришла война. Гитлер всегда обитал где-то на задворках моего детского сознания, присутствуя в разговорах родителей, в короткометражных новостях, но он никогда по-настоящему не представлял угрозу моему маленькому миру. Занятия в монастырской школе, уроки музыки и иностранных языков — вот что составляло мою жизнь. Я получала все необходимое обучение как добропорядочная дочь одного из ведущих европейских семейств. Мы все жили так, словно мир вокруг нас оставался абсолютно нормальным.

Из моих показаний вы знаете, что я была единственным ребенком, но вы не знаете, что детство мое прошло не одиноко. В семье отца было четверо детей, в семье мамы — пятеро, так что в моем мире было много кузенов и кузин всех возрастов. Они заменяли мне родных братьев и сестер, которых у меня никогда не было. Особенно Маделин. — Голос Хильды надломился, показав, что она подошла к особенно драматичному эпизоду в своих тщательно выстроенных воспоминаниях. — Мы с ней родились с разницей в девять дней. Она никогда не позволяла мне забыть о том, что она старше. Мэдди была моей постоянной спутницей. В младенчестве мы вместе играли, позже вместе лазали по деревьям, как мальчишки сорванцы, вместе шалили, а повзрослев, превратились в мечтательных неразлучных подружек, влюблявшихся в одних и тех же киноидолов. Я почти ничего не помню из детства без Мэдди.

Во время многословного и не очень связного рассказа Хильды Мару осенило, что она делится такими личными воспоминаниями вовсе не ради нее. Казалось, Хильда вновь переживает историю своей жизни для какой-то большой аудитории, но какой именно, Мара пока не могла понять. А может быть, она рассказывала все это только для себя.

— Но потом мой мир закружился быстрее, все изменилось. Казалось, я оставила позади спокойную, безоблачную жизнь моего детства и юности, и произошло это очень быстро, чуть ли не мгновенно, в ту ночь, когда я впервые встретила своего мужа. Отлично помню, какой тогда шел дождь — ливень поздней осени, приносящий с собой сырость, от которой никак не избавиться, она пронизывает тебя насквозь. Мне кажется, у вас здесь не бывает таких разных дождей, как у нас, голландцев. Ранней весной случаются сильнейшие ливни, в начале зимы дождик слегка моросит, и кажется, будто ему очень хочется превратиться в снег. А по ночам у нас всегда очень влажно.