Мой ужин ждал меня на очаге. Я очень быстро его съел и крикнул:

— Соэз Шаттон, зажги шандал, чтобы я пошел узнать, что нужно старому торговцу паклей!

— Ни за что на свете, Шарло! Ты этого не сделаешь! С нами случится беда!

Я становлюсь упрямым, когда не пропускаю мимо носа полные стаканы. Я сам зажег свечу, и вот я уже на лестнице... Я не поднялся и на шесть ступенек, как остановился, словно пригвожденный. Сверху дул ужасный ветер, ледяной ветер, который чуть не сбросил меня вниз.

Вся моя выпивка разом испарилась, а вместе с нею и моя смелость.

Я спустился вниз.

— Это тебе послужит уроком, — сказала мне жена.

Хотите — верьте, хотите — нет, но целый год мы безропотно слушали над собою жужжание веретена, и год закончился, но наше терпение мертвецу не наскучило. Впрочем, мы уже привыкли к этой пытке. Жужжание почти не беспокоило нас. И даже если оно иногда запаздывало, мы начинали тревожиться, нам чего-то не хватало.

Я часто говорил Соэз:

— Лишь бы старый прядильщик не будил детей, это все, что нужно.

Но через год дети подросли. Как-то поздно вечером один из наших вдруг резко выпрямился на кровати:

— Мама, кто же это прядет?

Жена бросилась к нему и снова уложила в постель:

— Никто не прядет. Спи.

И я крикнул от стола, где обычно работал:

— Это барашки шумят в хлеву.

Ребенок в конце концов заснул.

И все-таки это не могло больше так продолжаться.

Я отправился к сыну нашего прядильщика пакли, который был фермером в соседнем приходе, в Плугьеле.

— Вот что, — сказал я ему, — странные вещи происходят у нас. Твой отец вернулся. Он прядет и прядет, как при жизни, в своей старой комнате. Мое мнение, что нужно по нему отслужить панихиду. Если не закажешь ты, тогда я сделаю это сам.

— Я должен посмотреть на это, — ответил мне он.

И он пошел со мною и услышал то, что слышали мы.

Он был добрый христианин. Ранним утром он пошел к настоятелю Пенвенана и заказал за шесть франков молебен за своего отца. С этого времени мы зажили спокойно. И даже мне случалось работать в субботу вечером за полночь.

Осколок зеркала

Я слышал это от моего деда с отцовской стороны, он был лоцманом на острове, как и все Питоны, из поколения в поколение.

Один испанский корабль — или бразильский, не знаю точно — пошел ко дну на рифах Сейна, и из всех, кто был на борту — экипаж и пассажиры, — не спасся ни один человек, несмотря на все попытки помочь им. В течение следующих дней море было покрыто трупами и вещами и обломками корабля. Первых похоронили по-христиански, вторые — их уж никто не мог потребовать — собрали и разделили между собою. Мой дед, как и другие, взял свою долю вещей. Среди них было зеркало, очень толстого стекла, в красивой раме резного дуба. Зеркало местами немного помутнело после пребывания в воде, но других изъянов у него не было. И когда дед его немного почистил и повесил в главной комнате своего дома, оно вызывало восхищение у всех, кто его видел: в то время зеркала были редкостью в наших краях.

Зала, где повесили зеркало, была комнатой парадной, она предназначалась для приезжих гостей, важных людей, оптовых торговцев морскими продуктами или омарами, с которыми мой дед был в деловых отношениях и которые раз или два в год наносили ему визит.

В обычные дни зала стояла закрытой. Никто туда не входил, кроме бабушки: она вытирала пыль или мыла пол, и, естественно, славная старушка не упускала возможности посмотреться в красивое зеркало, проходя заодно по нему тряпкой.

И вот пять или шесть месяцев спустя после кораблекрушения, о котором шла речь, крестница моего деда, жившая в Одиерне, сообщила письмом, что собирается приехать на пардон святого Геноле — это праздник острова. Она была настоящая барышня, как все городские девицы, и было решено устроить ее ночевать в зале, чтобы оказать ей честь. Итак, в день приезда моя бабушка проводила ее на второй этаж, в отведенную ей залу, и не преминула, как вы понимаете, сказать ей с порога:

— Посмотрите, Мари Дрогон, какое у нас красивое зеркало!

Но почти тут же она воскликнула изменившимся голосом:

— Ой, да что же это такое?

Стекло, которое она так тщательно протерла накануне, затянулось туманом, и сверху вниз по нему текли капли воды, похожие на слезы.

— О, да это ничего, — сказала девушка, — немного влаги, наверное.

Бабушка не стала спорить, но она была встревожена, и вечером, когда она была уже в постели, наедине с мужем, она сказала ему:

— Ты знаешь, Питон, с зеркалом явно что-то не так. Сегодня мы застали его плачущим.

Старик посмеялся над ней:

— Ну, конечно! А ты, дожив до своих лет, разве не знаешь, что зеркало иногда запотевает?

— Запотевает!.. Запотевает!.. Но не в разгар лета и не в самом сухом месте дома!

— Та, та, та!.. Глупости!.. Не мешай мне спать.

Прошла ночь. Когда утром бабушка встала, чтобы приготовить кофе, она услышала наверху шаги крестницы, которую, видимо, разбудили колокола пардона и которая, должно быть, наряжалась, чтобы в лучшем виде появиться среди женщин острова. Потом звук шагов прекратился и вдруг раздался громкий крик.

— Господи Иисусе! Что такое? — спрашивала бабушка, спеша подняться по лестнице.

Она толкнула дверь комнаты: Мари Дрогон, едва не лишившись чувств, показывала пальцем на зеркало. И теперь настала очередь старушки отступить в ужасе: в зеркале проступало женское лицо — не ее лицо и не крестницы, а совсем незнакомое. Это было, рассказывала она потом, бледное лицо, с белыми глазами, без зрачков, и с длинными мокрыми волосами, с которых стекали капли.

Бабушка с трудом позвала мужа.

Он прибежал полуодетый. Но тем временем видение растворилось.

— Это зеркало не должно больше и минуты оставаться в моем доме, — заявила бабушка.

И дед был вынужден тотчас же вернуть морю то, что оно ему принесло.

Жан Карре

Жан Карре был бедным сиротой, оставшимся без отца и матери в возрасте трех или четырех лет. Но была у него крестная, богатая и незамужняя. Она взяла своего крестника к себе и воспитала его в доме, как своего ребенка. Когда он достиг возраста учения, она поместила его в коллеж. Жан Карре мог бы, как и всякий другой, стать священником или нотариусом. Но он рожден был искателем приключений. В девятнадцать лет, приехав на каникулы, он сказал своей крестной:

— Если вы любите меня, не отправляйте меня больше в коллеж.