Впрочем, такой секрет трудно хранить, и еще до того, как состоялся обмен землями, американцы послали во Францию своих дипломатов удостовериться в том, что прежние договоренности о доступе к Миссисипи будут соблюдаться.

А в 1801 году президент Джефферсон отправил в Париж нью-йоркского юриста, Роберта Р. Ливингстона (американцы уже начали праздновать независимость от Британии, вставляя инициалы в свои имена), с заданием попытаться выкупить Новый Орлеан. Миссия, конечно, была невыполнима, поскольку Ливингстону пришлось иметь дело с весьма скользким типом — наполеоновским министром иностранных дел Шарлем Морисом де Талейраном-Перигором.

Талейран был женоподобным аристократом с прихрамывающей походкой; не веря в Бога, он стал епископом исключительно из желания разбогатеть и отказался от духовного сана, как только религия оказалась под запретом в годы революции. К 1801 году он уже был известен как самый беспринципный политик (разве что для принципа самопродвижения делал исключение). Именно ему принадлежат слова «Предательство — это вопрос даты». Босс Талейрана, Наполеон, вовсе не восторгался своим министром и даже называл его «куском дерьма в шелковых чулках». Короче говоря, с ним было трудно делать бизнес, к тому же поговаривали, что Талейран берет личный процент от любой финансовой сделки французского правительства.

Впрочем, Талейран подходил лучше кого бы то ни было для переговоров с американцами[80], поскольку понимал их устремления. После Французской революции его на пару лет сослали в Америку: он торговал землями в Массачусетсе и книгами и противозачаточными средствами в Филадельфии.

В 1801 году переговоры о продаже Нового Орлеана провалились, но к 1803 году Наполеон крайне нуждался в деньгах: он воевал с Британией, да еще вспыхнул мятеж в сахарной колонии Сан-Доминго (Гаити), который угрожал свести его доходы к минимуму. Более того, он задолжал американцам 18 миллионов франков (3,75 миллиона долларов) в качестве возмещения убытков за французское пиратство в отношении американских судов после провозглашения независимости.

Так что когда Роберт Р. Ливингстон (забавно, но буква «Р» с точкой означает «Роберт»: так звали и его отца) вернулся в Париж в апреле 1803 года, в надежде купить неограниченный доступ к Миссисипи за 2 миллиона долларов, его ожидало потрясающее предложение о продаже всей территории Луизианы вдоль западного берега по цене 15 миллионов долларов за вычетом упомянутой суммы понесенных Америкой убытков.

Партнер Ливингстона по переговорам, Джеймс Монро, приехал спустя несколько дней, и оба американца пришли к выводу, что за этим предложением кроется какой-то подвох; к тому же у них не было полномочий обсуждать столь масштабную сделку, и они решили, что французы пытаются тянуть время, вынуждая их ожидать согласия от Джефферсона.

Впрочем, Америке всегда была свойственна предприимчивость, и Ливингстон с Монро быстро смекнули, что такую возможность нельзя упускать. Цена, прикинули они, составляла менее трех центов за акр. Даже двести лет назад это было смехотворно дешево. Более того, Джефферсон разрешил им, в случае крайней необходимости, потратить 9 миллионов долларов на выкуп права на всю реку и Нового Орлеана. Прибавить еще 6 миллионов, и — подумать только! — у них в кармане полконтинента. Единственное, что беспокоило американских переговорщиков, это нежелание французов точно обозначить границы Луизианы. Миссисипи служила естественной границей с одной стороны, а вот насчет остальных территорий оставалось только догадываться[81].

Тем не менее это была невероятная удача для Америки. Опасаясь, как бы Наполеон не изменил своего решения, двое американцев нацарапали контракт, так называемое «письмо о покупке континента», по условиям которого Франция получала 80 миллионов франков (15 миллионов долларов), минус 18 миллионов франков французского долга, за всю оставшуюся собственность Франции в Америке. Стороны подписали соглашение 30 апреля 1803 года, и американцы узнали об этом 4 июля (опять эта дата). Покупка Луизианы (или продажа Луизианы — Vente de la Louisiane, — как логично называли сделку французы) была завершена. Наполеон выдворил себя и свою страну из Северной Америки раз и навсегда.

Тогда он заявлял, что, возвысив Америку до уровня мировой державы, он нанес серьезный удар по Британии: «Я подарил Англии грозного морского соперника, который рано или поздно поставит ее на колени». Но очень скоро стало ясно, что он ошибся. Прошло всего два года, и англичанин по имени Нельсон поставил на колени (или, вернее сказать, разбил вдребезги) флот Наполеона в ходе Трафальгарской битвы. А Британия и США стали верными друзьями еще в начале девятнадцатого века и остаются ими поныне.

Жестоко, конечно, обошлись с Францией. Подобно голубому попугаю Монти Пайтона, французы никогда не переставали тосковать по Луизиане. И хорошо, что они не знают, как много квадратных километров потеряли. Бедные французы так расстроены тем, что позволили Америке обвести себя вокруг пальца, что им пришлось придумать Джонни Холлидея, собственную имитацию американской мечты, чтобы заглушить боль.

Но самое обидное то, что Британия торжествовала.

Американцы заплатили за Луизиану 3 миллиона долларов золотом, а остальное — в государственных ценных бумагах. Однако французские банки очень настороженно отнеслись к облигациям, и для их обналичивания были привлечены два иностранных банка. Одним из них стал «Хоуп энд компании», банк Амстердама, но учрежденный шотландцем. А другим выступал лондонский банк «Бэрингз» (тогда это был здоровый финансовый институт, и никто не думал, что спустя два века его обанкротит жуликоватый брокер Ник Лисон). Наполеон сидел на мели, так что согласился продать облигации этим двум банкам с дисконтом в 12,5 процента. Получалось, что американцы сделали подарок бриттам, его злейшим врагам, дав возможность наварить миллион долларов на комиссии.

Неудивительно, что французские источники стараются приукрасить всю эту эпопею с Луизианой, опустив неприятные подробности. Сердце любого француза просто не сможет выдержать такой боли, да еще с американским душком.

«От седины есть только одно средство. Изобрели его французы. Называется гильотина»

(Пелем Гренвил Вудхаус).

Еще одна «типично французская» штучка, на которую французы не вправе претендовать

Прежде чем французы погрузятся в самобичевание, которое они называют революцией, следует прояснить одну ключевую историческую ошибку: сыгравшая своеобразную роль в последующих событиях гильотина — это вовсе не французское изобретение. О машине для обезглавливания с помощью падающего ножа есть куда более ранние упоминания, и они указывают на ее британское происхождение.