В один из тихих ночных разговоров Евгения Даниловна сказала:

— Петя, почему вокруг ареста ребят — мёртвая тишина?

— Что ты имеешь в виду? Отчего родители не обсуждают между собой, как дела у мальчиков?… Да в штаны, как мы, навалили, вот и молчат.

— Нет, это понятно. Что же они — другие? Мы-то ведь про Фелиньку в постели говорим… шепотом.

— А что тогда?

— Я — про Лаврентия Павловича, про Всеволода Николаевича. Было бы всё определённо, уж кто-нибудь из них мог тебе хотя бы намекнуть…

— Да уж это точно. Товарищ Берия даже четвертьсловом не обмолвился, а ведь я у него ежедневно бываю не по разу.

— Вот видишь! Я и думаю: неспроста все это. Не сегодня-завтра могут начаться неприятности у Шахурина или у самого Микояна, а там, по цепочке, и до нас рукой подать.

— Может, и так. Только что мы поменяем? Ничего. Давай ждать и надеяться, что пронесёт нелёгкая. Лаврентий Павлович ко мне, тьфу-тьфу, вроде бы без изменений относится.

Немного успокоив друг друга, супруги заснули. Однако разговор не забылся, и Пётр Иванович стал с напряжением следить за судьбой Шахурина и других родителей арестованных, со дня на день, ожидая драматического продолжения.

* * *

Феликс потихоньку осваивался с положением заключённого. Он теперь многое узнал от Толяна. Несмотря на разность характеров, они подолгу беседовали. В разговорах школьник больше слушал. Сначала ему показалось, что для общения с опытным лагерником необходим переводчик — знакомые слова в риторике Сверчкова представали совершенно в новом смысле, но довольно скоро тюремный язык стал понятен, и Феликс иногда удивлялся его ёмкости и точности воссоздаваемых им образов.

Анатолий был наседкой с маленьким стажем. Согласиться на эту роль его вынудила ситуация — судьба загнала в тупик, и сама жизнь Сверчкова повисла на ниточке. Отказавшись сотрудничать с оперчастью, он подписывал себе смертный приговор, а согласившись, что он и сделал, — сохранял шансы на жизнь. Предыдущий лагерный опыт и умение приспосабливаться делали задачу Сверчкова проще и перспективней, и с первого же раза всё получилось — он быстро сумел вызвать на откровенность несчастного сотрудника номерного КБ, допустившего ошибку в расчётах, приведшую к выпуску партии бракованных приборов для определения высоты полётов. После разговоров с Толяном, конструктор оговорил своих руководителей.

И вот теперь предстояло обработать этого рыжего и замкнутого «заговорщика», интуитивно соблюдающего главный закон тюрьмы: не болтать лишнего. Рассказывая о себе, Толян понемногу вытягивал из Кирпича нужную информацию, но подробности дела парень не раскрывал, а Сверчков не форсировал события — так его проинструктировали. Сначала надо было по крупинке завоевать доверие молчуна.

* * *

Толян встретил Феликса участливо.

— На, похлебай супчик, — сказал он, пододвинув сокамернику миску с баландой. — Сейчас самое время захавать допрос, чтобы горечи от него не осталось.

Феликс зачерпнул со дна пару кусочков холодного картофеля с чёрно-синими пятнами гнильцы по краям и без охоты проглотил. Медленно отодвинул миску и стал безучастно жевать ломоть хлеба из остатка утренней пайки.

Закончив с едой, он глубоко задвинулся на нары, поджав под себя ноги, и взял томик запрещённого на воле и так полюбившегося здесь Есенина. Стихи немного отвлекли, но всё равно не исчезало ощущение опустошенности. Он отложил книгу. В голове по-прежнему вертелся допрос, не суливший своими результатами ничего хорошего.

— …Кирпич, ты не прав. Жизнь ведь и здесь кипит по-своему. Завтра баня… помоемся, чистое бельё выдадут… опять же твоя любимая библиотека, а там уже и воскресенье на носу — на работу не надо выходить.

Толян заливисто расхохотался.

— Не вешай носа, браток, вся жизнь ещё впереди. Даже если срок получишь, я тебя здесь всем делам обучил — на малолетке не пропадёшь.

Феликс улыбнулся.

— Смотрю на тебя и думаю — не повезёт твоей будущей жене.

— ?…

— Особенно если она из разговорчивых попадётся. Ты ж её последней радости лишишь. Ты ж ей слова сказать не дашь! Будешь чесать-чесать, без умолку…

— Ну, чего пристаёшь? Можно подумать, я досаждаю своим молчанием. Скажи, ты любишь поговорить?

— Есть маленько.

— А я — послушать.

— У тебя девчонка-то на воле осталась?

— Ещё рано вроде бы.

— Тут ты неправ. Это, брат, никогда рано не бывает. Вот меня, например, ничего в тюрьме так не ломает, как отсутствие женского пола. Я ведь и на воле ничего хорошего, кроме этого не видал. Эх, Кирпичёв, щас за хорошую ночку — месячишко бы согласился себе лишка намотать. Стоящая баба, это полный абзац.

— У тебя много их было?

— Много-немного — все мои. Я, считай, из-за бабы и срок-то первый получил.

— А ты говорил, за драку?

— Да, за драку, только драка — из-за бабы.

— На танцах не поделил?

— Не-а. Она, сучка, с двумя сразу гуляла — со мной и с кладовщиком центрального склада. Со мной — шесть дней в неделю, для удовольствия души и тела. А с этим козлом — когда на склад ездила. Она ему подмахнет — он ей товара больше нормы отпустит… Да её понять можно. Я кто был?… — перекати-поле. А ей детей подымать надо. Короче, шепнули мне друганы, а я возьми — и за нею следом увязался. Подловил их и так накостылял её борову жирному, что он потом месяц на больничку работал, а мне за злостную хулиганку пятерик вмандячили. Такие, брат, дела.

— …

— Чего молчишь? Вижу, спросить хочешь, как в НКВД оказался?

— Ну?

— Ты, смотрю, в тюрьму, как по заказу попал — на тренировку перед работой в разведке. Хрен бы, какой фашист из тебя чего выпытал, попади ты в плен. Город Кушку слыхал?

— Самая южная точка СССР.

— Правильно. Вот я там три с половиной года на зоне и проторчал. Бытовик[16]… Сам понимаешь, какое к бытовику отношение — социально близкий. Меня уже расконвоировали и за баранку посадили, по гражданской, значица, специальности. И зазноба появилась. Конечно, не бог весть что — тридцать семь лет, тощая, как вобла, но всёж-ки баба, какая-никакая. А потом, Феликс, враз масть поменялась, Захочешь — не придумаешь. В гараже задом подавал и не заметил старшину из роты охраны. Не знаю, какого лешего его туда занесло?… В общем, я выскочил, извиняться начал — его всего-то кузовом по плечу задело, а он, лось, вдруг костылём мне промеж ног, как зарядит… Меня пополам перегнуло — оба яйца всмятку. Всех святых вспомнил… Очухался, встаю, а он ухмыляется, падло. Кулачищем замахнулся и спрашивает: «Еще хошь?» А меня перемкнуло — патрубок схватил и перекрестил его пару раз по дыне. Он — с копыт. Потом встал на карачки — пеной пузырится… Тут я понял — ещё чирик огрёб, ни за что ни про что. Короче, я ему чуток добавил, чтобы часок-другой не очухался, потом в угол оттащил и ветошью забросал. Да! Наган забрал и винтаря тоже, всё в кабину уложил — и по газам. Гараж-то за зоной — вот я и драпанул в сторону границы. Сняли они меня на афганской стороне — я уже метров семьсот за кордон успел отползти, пока в ногу не ранили и не взяли тёпленьким. Потом — месяц в госпитале. Старшина-то, к счастью, дуба не дал, а то бы вышака припечатали. Ну вот, а теперь я здеся — на лубянских харчах латаюсь.