В семь часов мы закрыли библиотеку в новом здании, и я направился в регистрационное бюро, которое уже осаждали студенты и их родители, желающие получить пропуск. Большинство из них собирались отправиться куда-нибудь на обед, и теперь их планы срывались. Если не удастся получить пропуска, то придется коротать вечер в пансионатах и отелях.

– Это просто ребячество, – говорил один рассерженный отец. – Мой сын учится на четвертом курсе, а руководству университета взбрело на ум обращаться с ним, как с младенцем.

Терпеливый служитель еще раз повторил, что таково распоряжение университетского совета. Студенты сами вынудили его пойти на этот шаг своим буйным поведением.

Возмущенный родитель презрительно фыркнул.

– Буйным поведением? – сказал он. – Легкое, безобидное развлечение!

Кто из нас в свое время не делал того же?

Он огляделся, ища поддержки, и получил ее. Родители и родственники, стоявшие в очереди за пропусками, единодушно обвиняли руководство в том, что оно на четверть века отстало от жизни.

– Берите своего сына на обед, синьор, – сказал утомленный чиновник, – но к девяти часам пусть он вернется в общежитие. Или на квартиру, если живет в городе. Завтра и послезавтра у вас будет полная возможность отпраздновать встречу.

Один за другим они отходили, сопровождаемые своими недовольными и протестующими отпрысками. Почти без всякой надежды на успех я просунул голову в окошко.

– Фаббио, – сказал я, – Армино Фаббио. Я сотрудник библиотеки, и у меня приглашение от профессора Донати на собрание в герцогском дворце, которое начнется в девять часов.

К моему удивлению, дежурный не только не отказал мне сразу, но справился с лежавшим перед ним списком.

– Армино Фаббио, – сказал он. – Все в порядке. Ваше имя есть в списке. – Он протянул мне листок бумаги. – Подписано самим председателем художественного совета. – Чиновник был настолько любезен, что даже улыбнулся.

Я вынырнул из очереди прежде, чем стоявший за мной родитель успел выразить свое недовольство. Следующая проблема заключалась в том, где поесть. У меня не было ни малейшего желания проталкиваться в уже переполненные рестораны – те немногие, что имелись в городе. Садиться за шумный стол синьоры Сильвани тоже не хотелось. Поэтому я решил попытать счастья в университетском буфете. Там были только стоячие места, но я ничего не имел против. Миска супа и тарелка салями – не в пример вчерашнему осьминогу – быстро утолили мой голод. Студенты ели и дружно ораторствовали по поводу ненавистного комендантского часа; они не обратили внимания на мой приход или отнеслись к нему, как к должному, приняв меня за кого-то из младших сотрудников университета. Внимательно прислушиваясь к разговорам, я понял, что они единодушно решили отомстить за сегодняшнее заключение, вымазав весь город красной краской в ночь с четверга на пятницу. Все черти вырвутся наружу.

– Им нас не остановить!

– Всех не исключат.

– У меня диплом уже в кармане, и плевать я хотел на их свору.

Один из самых горластых стоял в дальнем конце буфета спиной ко мне. И хорошо, что спиной, – это был тот самый парень, который в понедельник днем хотел искупать меня в фонтане.

– Мой отец может нажать, где надо, – сказал он, – и в случае чего кое-каких профессоров из университетского совета выгонят с работы. Мне двадцать один год, и они не смеют обращаться со мной, как с десятилетним мальчишкой. Если захочу, то пошлю этот комендантский час ко всем чертям и буду до ночи шастать по улицам. В конце концов, его ввели не для студентов Э. К., а для всех этих синих чулков, которые долбят латынь и греческий, а потом идут баиньки в общежитие.

Он огляделся но сторонам, явно ища, к чему бы придраться. В понедельник я уже поймал его взгляд и вовсе не хотел ловить снова. Я незаметно выбрался из буфета и пошел вниз к герцогскому дворцу. Пьяцца Маджоре уже имела праздничный вид. Еще едва смеркалось, но дворец был залит светом прожекторов, собор тоже. Розовые стены первого ослепительно сверкали, огромные окна восточного фасада, сияющие, бело-мраморные, внезапно ожили.

Теперь дворец был уже не музеем, не галереей, увешанной гобеленами и картинами, мимо которых шныряли равнодушные туристы, но живым существом.

Таким пятьсот лет назад его видели факельщики: освещенным лунным светом и колеблющимися сполохами пламени. Звон шпор смешивался с цоканьем копыт по булыжной мостовой. Звенела сбруя – с коней снимали седла и попоны, конюхи и слуги рассеивались, и через огромный лепной портик проходил или проезжал верхом возвратившийся отпрыск Мальбранче, держа на эфесе шпаги левую руку, обтянутую перчаткой.

Сегодня вечером здесь бродили студенты рука об руку с приехавшими навестить их родственниками; до наступления комендантского часа оставалось двадцать минут. Собравшаяся у фонтана группа начала свистеть вслед двум девушкам, которые с напускным пренебрежением торопливо проходили мимо.

Где-то затрещал мотороллер, где-то всколыхнулся заливистый смех. Я подошел к боковому входу и позвонил, чувствуя себя странником между двумя мирами. За мной лежало настоящее, прилизанное, самодостаточное, однообразное, где молодежь везде одна и та же, как яйца в инкубаторе. Передо мной стояло прошлое, тот зловещий и неведомый мир яда и насилия, власти и красоты, роскоши и порока, когда картине, которую проносили по улицам, равно поклонялись и богатые, и нищие; когда человек был богобоязнен; когда мужчины и женщины болели чумой и умирали, как собаки.

Дверь открылась, но за ней стоял не ночной сторож, а юноша, одетый пажом. Он спросил у меня пропуск. Я протянул ему жетон, который дал мне Альдо, он молча взял его и, подняв факел, повел меня через двор. Огни были погашены. Я никогда не задумывался, насколько темно, должно быть, во дворце без электричества. В субботу я видел освещенные факелами покои, но здесь, внизу, и на лестнице было включено обычное освещение. Сегодня дело обстояло иначе. Мы поднимались по огромной лестнице, и пламя факела превращало наши тени в тени гигантов. Паж поднимался первым, и его перехваченный поясом колет и штаны в обтяжку вовсе не казались мне театральным костюмом. Это я сам вторгся в чужие владения. Окружавшую двор галерею окутывал непроглядный мрак. Факел, вставленный в кронштейн, ярким светом заливал дверь в тронный зал. Паж два раза постучал. Нас впустили.

Тронный зал был пуст, и его освещали два факела в кронштейнах. Мы прошли через него к комнате херувимов, где проходило субботнее собрание. Эта комната также была пуста и также освещена факелами. Двери в спальню герцога и в зал для аудиенций были плотно закрыты. Паж дважды постучал в первую.

Дверь открыл молодой человек, и я сразу узнал в нем одного из гитаристов, которые в понедельник так веселились на сцене театра. Но только по лицу, поскольку теперь на нем была надета короткая, бутылочного цвета куртка с длинными, подбитыми пурпуром рукавами и черные штаны в обтяжку. Над сердцем вышита эмблема в виде головы сокола.