Варен передал мне послание Нерона.

Император беспокоился о моем здоровье. Ибо какая иная причина могла побудить меня покинуть столицу, где я мог рассчитывать на дружеское расположение, которое он испытывал ко всем, кто ему верно служил? Нерон причислял к ним и меня. Он просит вернуться, как только это станет возможно. Он надеется, что я не заставлю его ждать.

Мне вспомнились слова Сенеки: если не можешь уничтожить тирана, то следует или бежать, или служить ему. И я вернулся в Рим, убежденный, что нахожусь под покровительством божества, которое удерживает меч тирана. Должно быть, одного из тех, которым Нерон почти ежедневно приносил жертвы.

Я вспомнил о Христе. Тех, кто верил в него, предали смерти. А может быть, это он защищал меня, в благодарность за мое возмущение и протест против мучений, которым тиран подверг его учеников? И я вознес ему молитву, не зная ни слов, с которыми следовало к нему обращаться, ни даров, которые следовало ему приносить.

С самого приезда я оценил сколь милостив ко мне император, глядя на ту жестокость, которая захлестнула столицу.

Детей приговоренных уничтожали вслед за родителями. В Риме на них была объявлена настоящая охота. Им перерезали горло, морили голодом, травили ядом, убивали вместе с рабами и учителями.

Я увидел город, стоящий на коленях, где похороны жертв сменялись благодарственными церемониями в храмах богов, благосклонных к Нерону. Он шествовал по Марсову полю, окруженный германскими гвардейцами. Входил в сенат, где требовал увековечить в изваяниях Тигеллина и Нерва, одного из его советников и самого бессовестного льстеца и доносчика. Он возблагодарил Натала за его признания, которые помогли разоблачить заговор, а также за то, что он разоблачил Сенеку как истинного вдохновителя интриг Пизона. Он щедро одарил Милиха, шпиона, которого стал называть «спасителем». И продолжал казнить тех, кому до сих пор удавалось ускользнуть от доносчиков и палачей.

Так было, например, с префектом преторианцев Фением Руфом. Взяв на себя роль доносчика и палача, он попытался скрыть свое участие в заговоре Пизона. Но когда обвиняемые — Сцевин и преторианцы — стали обличать его, он смешался и, обливаясь потом, затравленно смотрел вокруг. Нерон приказал заковать его в цепи.

Руф умер как трус. Даже в своем завещании он продолжал умолять Нерона о пощаде. Он обливался слезами до той самой минуты, когда палач обрушил свой меч на его голову.

Центурион Аспер держался твердо даже перед Нероном, который его допрашивал.

— Я мог помочь тебе, только убив тебя, ведь ты замарался с ног до головы, — сказал он императору.

Нерон отступил, дрожа, а центуриона поволокли к месту пыток и казни.

Трибун Сибрий Флав также обвинял Нерона. Тот, склонившись над узником, спросил, почему он нарушил клятву, данную императору?

— Я возненавидел тебя, — ответил Флав. — Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Но я проникся ненавистью к тебе, когда ты стал убийцей матери и жены, лицедеем и поджигателем.

Флав говорил решительно и энергично, и Нерон бежал, опустив голову, а вслед ему неслись слова, которых до сих пор никто не осмеливался ему сказать.

Честь и слава трибуну Сибрию Флаву, который, стоя у могилы, вырытой для него палачом Вейаном Нигером, тоже трибуном, нашел в себе мужество сказать ему:

— Нигер, постарайся хотя бы ударить как следует.

Рука палача дрогнула, и отрубить Флаву голову он сумел лишь со второго удара. Впоследствии он хвастался перед Нероном своим подвигом, говоря, что убивал трибуна полтора раза.

Жестокость тирана была заразной, как чума. Нерон льстил трусам и развратникам. Он надеялся подкупить их, раздавая преторианцам по две тысячи сестерциев каждому и бесплатное зерно.

Мужественным оставалось лишь умирать или молчать. Я выбрал последнее, и мне было стыдно за это, особенно когда я узнал, что Лукан, племянник Сенеки, принял смерть, декламируя одну из своих поэм, где рассказывалось о последних минутах раненого воина, гибнущего в море: «Он четвертован, он разрублен пополам, и кровь его не бьет струей из раны, а медленно капает из разрезанных вен. Сотрясающая душу судорога, отзываясь в растерзанном теле, гаснет в холодных волнах».

Честь и слава Лукану.

Слава трибуну Гавию Сильвану, который принес Сенеке приказ умереть.

Некоторое время спустя Тигеллин узнал, что Сильван, как и префект Руф, центурион Аспер и трибун Флав, тоже участвовал в заговоре. Однако Нерон недовольно заявил, что не хочет смерти Гавия Сильвана. Он отказывался даже допросить его, ведь Сильван выполнил его приказ и Сенека мертв. Пусть этот трибун остается в живых!

Но Сильван схватил меч и пронзил себе сердце.

43

Я стоял в нескольких шагах от Нерона, когда Тигеллин сообщил ему о самоубийстве Гавия Сильвана, думая, что принес императору радостную весть. Но он осекся, увидев, как согнулся Нерон, как закрылись его глаза и поникла голова. Казалось, император хотел спрятаться от тех, кто окружал его за кулисами театра. В амфитеатре, под присмотром преторианцев, собрались все: ближайшее окружение Нерона, вольноотпущенники, придворные, августианцы и остальные, кто, как и я, не посмел отказаться от участия в Нерониях.

С середины дня, зажатые на трибунах, мы аплодировали императору, который декламировал, пел, танцевал. Его дряблое тело было затянуто в тунику, сквозь которую виднелись тонкие ноги, выпирающий живот и узкие плечи.

Как и все, я выражал восхищение. Я знал, что в толпе полно доносчиков, которым поручено наблюдать за зрителями. Если ты кричишь недостаточно громко, или сидишь с мрачным видом, или, не дай бог, зевнул от скуки, этого достаточно, чтобы тебя схватили, выволокли из театра и избили. А может быть, и убили.

И я стоял в толпе и без конца аплодировал Нерону, императору-Солнцу. Могу представить себе изумление людей, приехавших из далеких провинций, стыд и презрение, которое они испытывали при виде властителя Рима, который полой туники, как простой актер, утирал залитое потом лицо, преклонял колени и движением руки почтительно приветствовал публику. И это император, владыка мира? Каким радостным и удивленным казался он, когда судьи присуждали ему корону победителя в искусстве красноречия, пения и стихосложения.

Чернь начинала рукоплескать все громче. Когда император наконец вознамерился удалиться, толпа кинулась к выходам, слишком узким для такого скопления народа. Люди давили и топтали друг друга, чтобы после стольких часов, проведенных на трибунах, поскорее выбраться на свежий воздух.

Душа трибуна Гавия Сильвана выбрала свободу. Это было то, чего Нерон не переносил. Выслушав Тигеллина, он сорвал с головы лавровый венок, который ему только что вручили. Казалось, он больше не слышал приветственных криков, заглушавших все остальные звуки амфитеатра, заполненного толпой. Они стояли друг напротив друга: император с опущенной головой и Тигеллин, неподвижный, перепуганный насмерть, с полуоткрытым ртом.