На станцию, куда еще? Не в Захарьево же. «Цепочка родилась из застежки. Исторически застежки делятся на завязки и жесткокрепящиеся. Завязки подразделяются на простые и со шнуровкой. Жесткокрепящиеся подразделяются на проникающие и зажимные. К проникающим относятся иголки, булавки, заколки, броши (он подумал: ременные пряжки тоже… тогда и замки). К зажимным относятся кнопки, “молнии”, крючки. Есть смешанный пуговично-петельный вид, представляющий собою компромисс жесткого с мягким…»

Как найдут заграничную пуговку да как пустят собак по следу… а след возьми да и оборвись у Чеканского ручья.

«Такова история застежки. Ее будущее за магнитом и искусственным чертополохом. Звенья в цепи, если смотреть на них глазами застежки, это крючки. Цепь – это череда крючков. Достаточно повредить одно звено – всей птичке конец. Нарушителю границы лучше всякий раз пришивать новую пуговицу. Прощай, пан Ходкевич».

Николай Иванович привык отдаваться своим мыслям лежа, но когда они – твои конвоиры, приходится делать это на ходу.

Метрах в трехстах, у развилки, телега с сеном его дожидалась.

– Ну, цой? Взлазь, колы нэпугий. У сени не заховаишься, да тыльки кому ты трэбый? – и полещук развил свою мысль, когда тронулись. – Мы уси пацпорта маим, ту граница естэ. Колхозники тыльки у Корцмидовском районе маются, идэ кордон. А мы вильны. А на станцыю цой? На оглодну писцу захцэл?

– Почему? – коротко спросил Николай Иванович. Между деревенскими и городскими, притом, что последние этого не замечают, даже не классовая борьба, а «война полов».

– А то у поиздь ваших пусцають, – мужчина развеселился. – Прошем у вагон, пане лышенцу. Ты хоть з мясту, да Мыколки моего двурокиго нэ востряй.

Николай Иванович делал вид, что изумляется его проницательности. Это простейший способ расположить к себе собеседника – это льстит и развязывает язык.

– Я зпряху-то мнял, ты у Польску хцэшь. Мы цой, тамо-семо ходзим. А ты опако. Якозь ты сюды заброзднил? Лышенцив сцылають подале, за Москву. Цой з поезду збег?

Проницательность полещука не знала границ. Везет же на «ходкевичей», не знающих границ! Николай Иванович лишь изумленно поцокивал.

Выходит, не так страшен большевицкий черт. Массовые репрессии не так уж страшны именно ввиду своей массовости. Легче затеряться. Не ищут же конкретно тебя. Паспортизация отделит репей от курей. А пока население неоприходовано, всё на глазок, через домоуправление (дворники от века были оком государевым). Это буржуйский элемент геройствует: «Еще дед мой родился в Сивцевом Вражке – не побегу». Доблесть как инертность, верней, инертность как доблесть. Или как жадность до сантиментов. Изюминка в заплесневевшем хлебе – не выброшу. А Николай Иванович выбросит, не задумываясь. И выбрасывал. Не становиться же в строй, когда расстреливают каждого десятого[41]. Не плыть же в косяке, когда ловят кого ни попадя.

Нельзя ловить шпионов напоказ (как нельзя думать напоказ: либо ты думаешь, либо изображаешь, что думаешь). Либо ты показываешь, что ты их ловишь, либо ты их ловишь, но ничего никому не показываешь – а бестселлеры предоставь писать другим. Выбор, сделанный советской властью, обличал ее графоманскую природу и одновременно ее ребяческий характер. Но только на первый взгляд. Рядятся в подростков и пускают пыль в глаза – как прикидываются Иванушкой-дурачком: в силу экзистенциальной необходимости. Оборотень любой ценой должен скрыть, что он – оборотень. И прежде всего от тех, кто непосредственно его окружает, от своих. Поэтому все, что могло колоть, рубить, резать, в СССР обращено остриями внутрь, туда, где сосредоточены основные силы противника. Чужому просочиться, к примеру, в Минск проще, чем своему. По той же причине всегда проще получить липовую справку, чем настоящую. Тем более в домоуправлении. Мы схематизируем, но по сути так. Николай Иванович – чужой пророк в своем отечестве. Из польского Пинска в Минск было попасть легче, чем из окруженного кордонами ОГПУ Корчмидова.

Мы ненароком «попали» в Минск – что, как вы понимаете, не входило в наши планы, но это буквально на пару дней, так что помянем его лишь парой строк. Ну, что можно сказать про Минск – по-тогдашнему Менск. Город одной улицы, расчлененной по топонимическому признаку (почти как Детройт). Вначале идешь по Захарьевской, потом оказывается, что это rue de la Ville neuve – на ее пересечении с Губернаторской прежде даже была кондитерская, славившаяся своими «наполеонами»[42]– потом снова Захарьевская, идешь, идешь, долго идешь, глядишь, ни с того ни с сего ты на Адама Мицкевича, не успел оглянуться, ты уже на Советской, небольшой ее отрезок именуется Гауптштрассе (Минск побратим Вольфсбурга, родины VW – братание на почве автомобилестроения), дальше это улица 25 Марта, а в самом полноводном своем течении она называется проспектом Сталина, который, сужаясь, становится Ленинской улицей, после чего какое-то время ты идешь по проспекту Франциска Скорины – и вот ты уже на проспекте Независимости.

Коль скоро это все одна и та же улица, заблудиться в Минске трудно, но понять, где ты находишься, еще трудней. Любой и каждый покажет тебе электротеатр «Интэрнациянал», но ни одна душа не сумеет ответить, на какой это улице. По логике вещей – на 25 Марта, раз это «дзэнь працаря культуры». В «Интэрнациянале» не только крутят кино, там еще выступают артисты. Николай Иванович увидел большую афишу Мэри Стржельской.

Позднее он сделает для себя одно открытие. Трудно быть сладкоежкой в СССР («О Мэри, Мэри, Мэри, как плохо в Эсэсэре»), но, имея масло, сахар и белую булку, можно устроиться – как он устроился с документами, как он устраивался с ночлегом. Заходил побриться, а выходил с адресом.

– И острить не надо, наверное, вчера брились, – тем не менее парикмахер с маниакальным упорством утюжил кожаный поручень берлинского трамвая настоящим «золлингеном», сжимая белую костяную рукоять. Собственная его физиономия заросла свирепой семитской колючкой.

– Иногда щеки мужчины должны быть, как шелковый путь, – многозначительно сказал Николай Иванович.

Брадобрей согласен: да, случается в жизни мужчины, что щеки должны быть, как шелк (он говорил «в зизни музтины»).

– Я влюбился в нее с первого взгляда. Я преследовал ее от стен Казани, – в руках у Николая Ивановича большой букет. До тех пор, пока нечем было удостоверить свою личность, он ходил с букетом цветов.

– Вы с Казани?

– А что, не видно?

Парикмахер пригляделся, и на лице у него было написано: не так чтобы очень.

– У нас в опере кто только не пел! И Вяльцева, и кто хотите. Но такой Марицы еще не было. Я смотрел на нее из оркестровой ямы и не мог наглядеться.

– Так вы музыкант? Позвольте, а на каком инструменте вы играете?