Геня растерянно захлопал глазами при виде своего зуба, который двумя пальцами ему протягивал человек в клеенчатом фартуке. И уж непременно бы расплакался, но тут услышал, что зуб надо положить под подушку, и за ночь он превратится в монетку. (Как бумажка в троянца – за какой из дверей стоит этот чудо-ботинок?)

– Пройдемте, чья очередь?

Не переставая ронять стоны, мужчина взошел на Голгофу. На стуле осталась газета. «С корнем выкорчуем…» Окончание с оборотной стороны – хотя и так можно догадаться, рифма корневая. Клаве, прошаркавшей в стоптанных пантуфлях с совком и веником, Николай Иванович сказал:

– Чуть не ошибся звонком. Тут их сразу два.

С прислугой без нужды не заговаривают, а когда рожа обмотана платком, людям вообще не до разговоров. Поэтому Клава отвечала неприязненно:

– Грамотные – надо читать написанное.

– А я прочитал: «Карпов». В эту дверь, что ли?

– В эту, – и ушла.

Но не удержалась, вернулась:

– Это евонова сына улица.

– Он портной?

– Какой еще портной? Хромой. Нету здесь никаких портных, – и ушла, ворча: – «Портной…»

Вопли «ы-ы-ы!» неслись – казалось, что без санитаров с носилками не обойтись. Или без милиции, обещанной мальчику Гене. Гляди-ка, обошлось. Мужчина уполз самостоятельно, с кровавым клыком ваты наружу. А у вампиров бывает ломка?

– Пройдемте, чья очередь. Прошу садиться, – Брук указал Николаю Ивановичу на зубоврачебное кресло. – Вы тоже с острой болью?

Николай Иванович стянул платок, а Марк Захарович взял инструменты из тазика с марганцевым раствором. Для начала – тонкую спицу с безобидным зеркальцем на конце и еще одну спицу, род вязального крючка (уже пострашнее). Он тщательно протер их вафельным полотенцем, хранившим на себе следы марганцовки. Тазик был медный, старинный, с выемкой для шеи, такими еще недавно пользовались собратья Брука по ремеслу, когда брили или отворяли кровь.

– С прайс-листом вы уже успели ознакомиться? Откройте рот. Сейчас посмотрим, что это будет стоить. Оплата вперед. За цементную пломбу…

Николай Иванович нетерпеливо махнул рукой, что Брук неверно истолковал в свою пользу.

– Будьте благонадежны, я не рвач, – сказал он, по своему обыкновению утешая жертву, готовую на все, только бы прекратились муки. – Понты и вовсе дешевые, из каучука.

– А если кто-то золотые себе зубы пожелает вставить? Не заинтересованы в презренном металле?

Николай Иванович разжал ладонь, в ней милостыней лежало несколько монет – так в раю подают нищим.

– Сию же минуту уходите! Я сейчас же вызову милицию!

– В этом нет нужды, – сказал Николай Иванович. – Они уже здесь.

Кресло – с подголовником, с подножкой, регулируемое вкось и вкривь, вверх и вниз, давно бы уже конфискованное, когда б заодно с ним возможно было конфисковать и его владельца, в отсутствие которого оно не пришей кобыле хвост, даже одним пальцем не поиграешь, как на пианине, – это кресло стояло против окна, дабы «использовать дневной свет с максимально возможной отдачей». («Граждане, используйте дневной свет с максимально возможной отдачей», «Экономьте электричество», «Закрывайте двери, берегите тепло», «Следуйте предписаниям врача».) Короче, стоявший спиной к окну Марк Захарович не мог видеть то, что видел Николай Иванович: как к дому подъехал черный глухой фургончик и из него вышли двое: зеленый верх, синий низ. Но прежде чем раздался звонок, мнимого больного и след простыл. Из передней Николай Иванович юркнул в дверь, что вела в бывшую столовую. Отец лежал на тахте, накрыв ноги пуховой шалью. Рот приоткрылся, безмятежное дыхание – отрадная картина для близких: все хорошо, всего лишь репетиция. Николаша, как в детстве, забился под кровать. Голоса в передней оборвал хлопок дверью. Стало тихо, потом снова шаги, движение. Входная дверь захлопнулась вторично – за Клавдией.

Николаша вылез из-под кровати, и одновременно проснулся отец.

– Мон пэр, а вот и я.

Тот глядел… язык не поворачивается сказать: «на незнакомого мужчину». Таким же мутным оком смотрел спросонок Рип Ван Винкль.

– Ох, я заснул… постой, кто это? Ты, Николинька? Я умер?

– Раз я живой, ты тоже живой. Всё в моей воле.

– Я знал, что ты живой. Ловко я их провел? Охо-хо… – отец зевнул. – Проголодался?

Во что он превратился, пока Николаша носился в снах – на самом деле это он был Рип Ван Винкль, проспавший двадцать лет как один день.

– Я думал, ты в театре.

– В театре? В каком театре? А… Сгорел наш театр. Такой пожар, что все погибли.

– Серьезно?

– Что – серьезно? Все, говорю. Только, – отец засмеялся, – ты да я, да мы с тобой, – он снова засмеялся. Но я про тебя никому не сказал, никто не знает, что ты за границей. Только я знаю.

– Откуда?

– Я знаю больше, чем люди думают. Думают, дядя Ваня простачок, а дядя Ваня кого хочешь вокруг пальца обмотает. Когда я в больнице год лежал, совсем дитя, по выходным дням пекли булки. Я свою никогда не съедал. Все удивлялись: ты что, не любишь? А я сказал сестре… как ее… забыл: «Матушка, не хочу, чтоб мне ножку отняли. А буду булочку есть да вареньицем мазать…» Вспомнил! Сестрица Ефросинья… И не ел, никаких сластей целый год. Ну как?

– Не понимаю, мало тебе было мучений?

– Не понимаешь? Чтоб хирургу пересказали. Чтоб меня отличал. Будет помнить, что дитя малое в последних радостях отказывает себе, и пустит все свое искусство в ход. Под его призором мне и протезец изготовили.

– Хотел Бога расстрогать? Раз тебе это удалось, то бог твой не всемогущ. Тот который всесилен, имеет силу оставаться равнодушным.

– «Бог всесильный, бог любви…»

– Забудь. Это поют только на языке оригинала. Помнишь, мы с тобой ездили на похороны матери?

– Нет, а что?

– Ничего, к слову.

– Правда, что у вас заграницей гробы в землю стоймя ставят?

Николаша это где-то уже слышал…

– Хорошая мысль. У тебя много книг, читаешь?

– Я говорю, что плохо вижу. А если начинают читать вслух, говорю, что плохо слышу.

– На что они тебе тогда?

– Что значит, на что? Там тоже не последние простофили.

– Тебе деньги нужны?

– Боже упаси, их скоро отменят, не слыхал? А кто при деньгах, тому несдобровать.

Николай Иванович молчал.

– Кто это? – спросил он.

– Твой портрет. Не признал?

Николай Иванович снял с полки «Сын – имя собственное». Гм… с иллюстрациями. «– Сейчас мы услышим, куда они переведут Михеича, – прошептал Колька». М-да…