— У воротной башни двух послушников зарубили. Жалко, молодые совсем ребята. Держите факел.

— Зачем?

— Если снова полезут — зажгите и за стену бросьте. Так вам хоть немного басурман видно будет, а сами в темноте останетесь.

Ключарь, оставив один факел Василию, пошёл дальше и запнулся о тело убитого.

— Василий, подь сюда — помоги.

Вдвоём они сбросили убитого за стену.

— Не дело ему тут валяться. Если быстро перебежать придётся, мешать будет. Сами могли сообразить.

Никита удивился, как всё просто. Выкинули труп за стену — и все дела. А и в самом деле, чего с врагом церемониться? Глумиться над павшими — грех, а со стены скинуть — благое дело. Не смердеть же трупу на стене. Тем более не исключено, что калмык больной был — той же холерой. В жарком климате эпидемии этого заболевания часто бывают. Холод же, как на русских северах, бактериям размножаться не позволяет. К тому же калмык — всадник, потому и блохи не исключены, и вши, разносчики сыпного и брюшного тифа. В общем, многие знания — многие печали, или если попроще — меньше знаешь — крепче спишь.

Поскольку калмыки притихли, Никита с внутренней стороны стены обошёл периметр — он был не так и велик. Обходя, спрашивал — не ранен ли кто, не нужна ли помощь?

Убитых было всего двое — ключарь сказал уже. И легкораненых тоже двое. Никита раны мхом сушёным присыпал, перебинтовал. Правда, при свете факела не очень ладно вышло, но всё лучше, чем с открытой, хоть и неглубокой раной. А в Астраханской низине воздух летом влажный, раны могут долго не заживать и гноиться.

В напряжении они сидели до рассвета, но повторных попыток взять монастырь калмыки не предпринимали.

Когда рассвело — по-летнему рано — вокруг стен монастыря иноки насчитали два десятка убитых степняков. А ведь ещё и раненые были, которые смогли уйти с нападавшими. Совсем неплохой результат, учитывая, что ворота и стены целы, и во дворе ни одна постройка не сгорела.

Молодцы настоятели — начавший каменную постройку вместо сгоревшего деревянного монастыря отец Гедеон и достроивший его отец Михаил. Тяжело постройка монахам далась — надо было камни искать и тележками их возить, известь пережигать, стены возводить. И на всё про всё — только полсотни монахов. Деревянные стены поджечь легко и при штурме преодолеть, втыкая в стены копья и взбираясь по ним, аки по лестнице — татары в этом мастаки.

Днём же произошёл бой на поле между монастырём и городом. Калмыки близко подошли к городу, явно затевая штурм. Только разом грянули пушки, а затем и стрельцы дали залп из пищалей. А потом, когда смешались в кучу люди и кони, распахнулись городские ворота, и оттуда вылетели казаки — с шашками наголо и с посвистом разбойничьим. Было их немного, сотни три, да видно у страха глаза велики. Дрогнули калмыки. Первые ряды их в бой ещё вступили, а остальные бросились назад.

Весь бой шёл на глазах у братии монастырской, высыпавшей на стены. А когда отступавшие степняки скакали мимо монастыря, то иноки выстрелили в них из обеих пушек, причинив урон отступающим.

Степняки шарахнулись в сторону, не ожидая стрельбы. Кони попадали, и в толчее да от каменного дроба, вылетевшего из пушек, пары десятков всадников воинство хана не досчиталось.

Так они и ушли бесславно в свои степи, побросав тела убитых и раненых — без трофеев и с потерями.

И в дальнейшем только в 1670 году город взял Степан Разин, да и то исключительно потому, что горожане тайком открыли ворота. Разин хозяйничал в нём два года и учинил немало жестокостей и мерзостей.

Посланные за калмыками дозоры отследили отход степного воинства до самых калмыцких степей, а горожане и воинство устроили праздник. Многие успели из окрестных деревень прибежать в город с семьями, узлами, да ещё и скотину пригнать. Сейчас же на радостях резали баранов и жарили их на кострах, а купцы выкатывали — кто бочку пива, а кто и от щедрот своих — вина. На импровизированных пирах ели, пили и плясали на каждой площади.

Осада была недолгой, и народ не успел в полной мере хлебнуть тягот продолжительной осады; да и потери среди защитников тоже были невелики.

Что интересно, в город селяне вели коров и баранов, а свиней оставляли. И если набег совершали мусульмане, они их не трогали, поскольку Коран запрещал есть свиное мясо. Бегая на свободе, кабанчики находили себе коренья и прочую еду, и к возвращению хозяев, тем более если те отсутствовали долго, кабанчики иногда заметно прибавляли в весе. Одна угроза только была для свиней — степные шакалы.

Устроил небольшой праздник и настоятель Михаил. Из монастырских подвалов выкатили пятиведёрную бочку фряжского вина, на стол выставили осетровые балыки да каши вдоволь. Не сказать, что белорыбица была деликатесом, в низовьях Волги, да и на Каспии её водилось множество. С сетями только беда, не каждые могли удержать четырёх-пятиметровых гигантов. Рыба рвала сети и уходила.

На зиму рыбы солилось и коптилось много. Своей скотины у монастыря не было — так же, как и земель монастырских, и пашен. За мясо платить надо, а рыба — вот она, в Волге и бесплатно.

Прослышав, что в монастыре появился лекарь из послушников, туда потянулись болящие и раненые из Астрахани. Никита никому не отказывал и денег за помощь не брал, поскольку монастырь его самого содержал на общинном коште. Из-за чрезмерной загруженности Никита несколько раз пропустил обедни, за что и произошёл нелицеприятный разговор с настоятелем.

— Никита, брат мой во Христе! Я понимаю — у тебя послушание. Но люди идут в послушники, а затем и в монахи, чтобы служить одному только Господу, а не миру. Ты же служение людям ставишь выше служению Господу. По-моему, ты не готов принять схиму и постричься. Взвесь всё.

Но Никита, поживя монашеской жизнью, и сам уже начинал понимать, что поторопился. Конечно, в немалой степени его необдуманному решению поспособствовала гибель Любавы. И он даже не мог предположить, что настолько сильно. Может быть, ему было бы легче, если бы он сам видел её мёртвой, ходил бы к ней на могилу. Однако мозг его смириться не мог: было ощущение, что она ушла куда-то, уехала, и должна вернуться.

Издалека, из Астрахани Москва уже не казалась раздражающе отталкивающей. Никита всё чаще стал вспоминать свою лекарню. Всё-таки монашеская жизнь не для него. Он человек мира и для мира.

А через неделю из Астрахани прибыл гонец, передавший настоятелю указание — вернуть Никиту в Москву. Причём послание нельзя было проигнорировать, поскольку исходило оно от патриарха Никона.

Игумен призвал к себе Никиту:

— Читай! — он положил перед ним пергамент.

Никита медленно прочёл. Ох уж этот текст на старославянском! Глаза сломаешь!

Он взглянул на игумена.

— Я человек подневольный, хоть и игумен, — мягко ответил тот на его взгляд, уловив в нём вопрос. — А поскольку ты не монах, то волен сам решать, что делать. Но я советую тебе вернуться. Просто так такие послания не отправляют.