Об этом ему рассказала Лени, то ли хвастаясь, то ли наивно пытаясь соблазнить: должно быть, вся история показалась ей чем-то вроде приключенческого романа. Тогда она еще доверяла Эрнсту.

Циглер отправился к Хайке домой и несколько часов допрашивал ее. Когда он стал угрожать детям, та призналась: «В Герлицком лесу, у озера Тухель».

Документов у человека не оказалось, но в СД без труда выяснили, что он был одним из тех врачей-евреев, кто попал под запрет на профессию; и как ему только удавалось сводить концы с концами? Эльфрида знала его всю жизнь: это был ее отец.

Мать, чистокровная немка, хотела с ним развестись, но Эльфрида, еврейка-полукровка, от отца отказываться не стала, хотя и не жила с ним. Несколько лет назад, еще в Данциге, одна женщина, дружившая с их семьей, отдала Эльфриде свое удостоверение личности. С помощью пятновыводителя они удалили чернила, затем переписали дату рождения, заменили фотографию, кисточкой дорисовали круг вокруг свастики и крылья орлу. Так Эдна Копфштейн стала Эльфридой Кун.

Целый год ей удавалось водить эсэсовцев за нос. Враг жил у них в доме, и Эльфриду каждый день от души кормили завтраками, обедами и ужинами в полной уверенности, что она – одна из них.

Должно быть, она жила в постоянной тревоге, расплачиваясь за каждый глоток страхом разоблачения, за каждый рейс автобуса – чувством вины перед теми, кого навсегда увезли на поезде, теми, кто оказался недостаточно хитер, кто слишком плохо умел лгать: это ведь не каждому дается.

Может, после войны она вновь взяла бы свое имя, восстановила документы и потом долго вспоминала бы о благородстве своих спасителей во время войны. Конечно, те страшные годы являлись бы ей в ночных кошмарах, и, чтобы прогнать их, она рассказывала бы об этом внукам за ханукальным столом – хотя нет, наверное, молчала бы, как и я.

И если бы она не попала на эту службу, то, может, осталась бы жива. Но Эльфриду отправили в лагерь вместе с отцом.

Об этом мне рассказала Герта, наслушавшись рассказов у колодца, в очереди за водой: история еврейки, которой удалось обмануть нацистов, мигом облетела всю деревню. Выходит, в Гросс-Парче, в Растенбурге, в Краузендорфе все это время знали о нас и о нашей работе?

«Депортировали», – подтвердила Герта, не ставшая на этот раз закусывать верхнюю губу и поэтому в кои-то веки походившая не на черепаху, а на отчаявшуюся мать. В ее жизни уже случилось большое несчастье, потеря Грегора, и на сочувствие просто не осталось сил.

Я выскочила из дома, громко хлопнув дверью. Было уже поздно. «Ты куда?» – крикнул вслед мне Йозеф, но я уже не слышала: шла без цели, куда несли обезумевшие ноги, и надеялась только, что усталость со временем утихомирит гнев.

Гнезда на телеграфных столбах опустели: аисты уже не вернутся в Восточную Пруссию, они изменят привычные маршруты, навсегда позабыв об этом нездоровом месте, где нет ничего, кроме непереносимой вони гнилых болот.

Я шла, не останавливаясь ни на секунду, и только думала: «Зачем, зачем ты это сделала? Что тебе стоило промолчать? Неужели так важно было отомстить за Лени, которая не хотела быть отомщенной?»

Должно быть, это невыносимое чувство вины – я выжила, они погибли, – толкнуло Эльфриду на поступок, в ее положении равносильный самоубийству. Или всему виной трагическая ошибка, бессознательный импульс, ставший для нее фатальным, – тот же импульс, который она не смогла подавить, когда прижала меня к стене с осыпавшимся кафелем? Только теперь я поняла, что именно она чувствовала, как жила, постоянно страшась разоблачения. Может, в тот день, в уборной, она меня проверяла? Или, как дикий зверь, посаженный в клетку, стремилась вырваться, искала любой способ открыть двери, даже если бы те открылись вовсе не для того, чтобы ее выпустить? Или у нее, недоверчивой и гордой, просто не нашлось другого способа сблизиться со мной?

Мне не довелось разделить ее участь: я была спасена. В то же время я доверилась Циглеру, а он меня предал. Такая уж работа, он и не скрывал. В конце концов, в любой работе приходится чем-то жертвовать. Работа – это рабство: ты должен играть свою роль, двигаться в нужном направлении, иначе сойдешь с рельсов, останешься за бортом.

Я ведь тоже работала на Гитлера. И Эльфрида, которая, даже попав в волчье логово, не теряла надежды выкарабкаться. Не знаю, привычка ли скрываться подарила ей ложное чувство безопасности и заставила ошибиться, или она, не в силах больше лгать, решила положиться на удачу.

Все мы оказались в волчьем логове не по собственной воле. А Волк никогда нас не видел. Он не знал о нас ровным счетом ничего, хотя переваривал одну с нами пищу и так же опорожнял кишечник, присев на корточки в своем Вольфсшанце, начале и конце всего сущего. Возможно, Эльфрида тоже была там, запертая в каком-нибудь бункере, ожидавшая своей судьбы.

Я брела вдоль железной дороги, по высокой траве, коловшей мне ноги, миновала дощатый переезд, над которым крест-накрест были прибиты две красно-белые рейки, и ни разу не обернулась. Рельсы невозмутимо бежали вдаль, время от времени прорезая островки лиловых цветов: не привычный клевер, а что-то изломанное, некрасивое, неспособное меня остановить. Я следовала своему курсу с точностью и осторожностью лунатика, до самых границ логова. Мне хотелось пересечь их, углубиться в пульсирующее сердце леса, раз и навсегда став его частью, как железобетонные бункеры, желто-зеленая камуфляжная штукатурка и деревья на крышах, чтобы ненасытная утроба Вольфсшанце поглотила меня: наверное, когда через тысячи лет она исторгнет мои бренные останки, я буду всего лишь компостом.

Раздавшийся выстрел прервал мое забытье. Я пошатнулась и упала.

– Кто идет? – послышался окрик.

Я вдруг вспомнила про мины, которые упоминал Циглер: где они были, эти мины, почему я не взлетела на воздух?

– Руки вверх!

А если бы я пошла другой дорогой? Должна же быть здесь хоть одна не заминированная дорога, как-то же Циглер попадал внутрь?

– Стоять! Не двигаться!

Предупредительный выстрел в воздух: все-таки они здесь довольно дружелюбны.

Эсэсовцы вышли навстречу, дула винтовок смотрели мне в лицо. Я опустилась на колени, подняла руки и как можно громче прокричала:

– Меня зовут Роза Зауэр, я работаю на фюрера, я просто гуляла в лесу, не стреляйте, я пробую еду для Гитлера.

Меня схватили, приставили к затылку винтовку, орали, я уже не помню что именно, один гневный голос мешался в голове с другим, я видела только широко открытые рты, чувствовала, как руки хватают меня и остервенело тащат. Должно быть, меня отведут в Вольфсшанце и тоже запрут в каком-нибудь бункере.

Где ты, Йозеф, наверное, обыскался меня? А Герта все сидит в кухне, стиснув узловатые пальцы, и ждет меня – или одного Грегора, которого будет ждать всю оставшуюся жизнь. Но уже стемнело, у ее сына явно не будет аппетита, да и я не голодна.

Меня отвезли в Краузендорф, все в ту же казарму (до чего наивно было думать, что мне позволят попасть в святая святых, – нет, это место фюрер приберегал для избранных), привели в столовую, усадили за стол. Я еще никогда не сидела здесь одна. Лени потеряла на этом столе девственность. «Ну и что в этом ужасного, – сказал бы Эрнст, – клянусь, она уже согласилась». В Германии все со всем соглашались. Сосчитав свободные места, охранник закрыл дверь и встал у выхода во двор.