— Ты совсем не пишешь стихи? — спрашиваю я негромко, чтобы никто не узнал Валеркиного секрета.

— Совсем, — отвечает он жестко. — А какой смысл? Душу выворачиваешь, все нутро на клочки рвешь, а утром обнаруживаешь, что пожрать нечего. Никому не нужны мои стихи. Вообще стихи. Ты вот молодец, нащупала то, что кормит…

— Я ничего не нащупывала, — пресекаю я. — Как раз я-то всегда писала то, что мне самой хотелось бы прочитать. Мне просто повезло, что это оказалось интересно еще тысячам людей.

Он угрюмо кивает и без тоста выпивает вторую рюмку.

— А мне вот не повезло. Катька от меня ушла, знаешь?

«Не удивительно», — хочется сказать мне, но я только отрицательно качаю головой.

— Ушла, — подтверждает Валера, и я угадываю, что он начинает хмелеть. — И не к кому-то, понимаешь? Никакого мужика у нее нет, я уже все перепроверил. Одна живет, лишь бы только мою рожу не видеть… Чем я так плох?

— Она любила в тебе поэта…

Я слышу свой голос и понимаю, что тоже захмелела. Такую чушь можно произнести только спьяну. Женщины сейчас не любят поэтов, они берут их в любовники, потому что дамам льстит, когда им посвящают стихи. Но это не любовь, это такой же холодный расчет, как и любое современное замужество. Скорее всего, Катя ушла просто потому, что ей надоело обстирывать и отмывать потасканного мужика. И кто посмеет осудить ее?

Но Валеру мои слова приводят в неожиданный восторг. Мелко кивая и расплескивая водку, он бормочет:

— Она думает, это легко — быть поэтом! Илья Комаров от передозы умер, Сережа Мараев из окна выбросился… Это только из моих друзей. Она этого хотела? Чтоб я сдох, как собака? Чтоб эта долбанная поэзия сожрала меня с потрохами?

«Он воспринял мои слова всерьез, — соображаю я. — Или… Нет, это не может быть правдой!»

И тут же понимаю, что если эта его Катя, с которой мы не знакомы, хоть чем-то напоминает мою сестру, то она вполне могла влюбиться в нищего гения и разочароваться в разбогатевшей посредственности. Журналист-то из Валерки так себе… Да если еще и шоу-бизнесу продался…

— Мараев выбросился после того, как его уличили в связи с мальчиком, — напоминаю я. — Родители в суд на него подали за растление несовершеннолетнего… Сережа не стал дожидаться скандала.

— Ну, и это тоже, — нехотя соглашается Валерка. — Но кто из поэтов может похвастаться правильной и праведной жизнью?

— Никто. Я точно — нет.

Внезапно вспоминаю, что приехала на своей машине, и хоть от Потаповского переулка до моего проспекта Мира рукой подать, все же придется, видно, вызывать такси. Отвозить домой Валерку я не считаю себя обязанной, пусть добирается как хочет.

Отвлекшись от него, слушаю отрывок из новой книги, который читает Полянская. Он вполне соответствует только что отзвучавшему джазу — фразы у нее такие же мелодичные и длинные. Только сейчас понимаю, как женственно она пишет. И как женственно выглядит с этой мягкой, хотя и не слишком большой грудью, с откровенной округлостью живота, выносившего троих детей, с этими длинными русыми волосами, которые дымкой окружают ее лицо. Она чуть повыше меня, но девчоночьего в ней нет совсем — женщина видна с первого взгляда.

«Это несовременно, — думаю я с непонятной обидой. — Сейчас в моде инфантилизм… Девочка до девяноста лет, потом сразу в гроб. Денег у нее, что ли, нет на липосакцию? Или ей плевать, что она на свои сорок и выглядит? Муж при ней, детей наплодила, книжек написала целый воз и думает, что вросла в свое счастье? Застыла в нем, как мошка в янтаре?»

И во мне начинает клокотать желание найти мужа этой Полянской, завалить его на первую попавшуюся постель и за полчаса уничтожить все, что она считает таким незыблемым, таким состоявшимся. По-божески живут… Да я могу рассеять эту иллюзию одним взглядом! Никто никого не любит. Никто никому не нужен.

— Что ты там бормочешь? — Валера перегибается ко мне через столик. — Может, поедем ко мне? Или к тебе? А хочешь, просто в туалете…

— Не хочу, — говорю я, хотя на самом деле от мыслей о мести счастью Полянской желание так и забродило во мне.

Но впереди еще два месяца воздержания, так доктора велели. Зачем мне всякие болячки наживать? Ухаживать за мной будет некому. Теперь даже сестра не возьмется…

— Жаль, — без обиды замечает Валера и откидывается на спинку стула. — Ну, ты тогда не будешь против, если я поищу кого-нибудь? Рад был тебя повидать.

— Вот скотина, — шепчу я вслед.

Тощий, курносый, а туда же… Я смотрю, как он, нетвердо ступая, бредет по залу, рыщет взглядом. Кто-нибудь обязательно найдется… На одну ночь найти — дело не хитрое, на всю жизнь — невозможное. Полянская обманывает себя: нет ничего, что могло бы растянуться на целую жизнь.

* * *

Презентацию своего романа я решаю провести более классически, тем более в нем — Швеция, море, любовь… Я и сама не ожидала, что книга выйдет столь романтичной, вроде и не в моем духе. Хотя если вспомнить те ранние, написанные, когда ты еще был со мной… Потом с каждым годом они становились все жестче, слог все отрывистее, а эта, неожиданная, получилась мягкой, взволнованной и светлой, как море, встревоженное легким бризом. Я даже позволила моим героям остаться вместе, хотя не терплю хэппиэнды, я даже подарила им ребенка. То есть сделала с ними то, чего себе не желала.

Мне хочется устроить из презентации книги настоящее действо, а не просто заунывное чтение отрывков под заунывную же музыку. Гоню мысль, что несправедлива, ведь на самом деле и музыка в «Клубе О.Г.И.» была хороша, и читала Полянская неплохо. Но моя страсть ко всему театральному требует, чтобы мое представление прошло на настоящей сцене.

С Сергеем Николаевичем, директором театра, договориться не составило труда. Завидев меня, он выскакивает из своего кресла с юношеской ловкостью, хотя другим подает себя усталым и вальяжным.

— Сколько лет, сколько зим! — восклицает он. — Где же пропадали, дорогая? Прекрасно выглядите! Совсем девочка…

Я дарю ему новую книгу и наспех посвящаю в свой замысел.

— Да все для вас, радость моя! — заверяет он. — Только согласуйте, чтобы малая сцена не была занята… Рояль? Прикатят. А что у вас в программе?

Этого я и сама еще не знаю. Ни одного шведского композитора вспомнить не могу, и ссылаюсь на Грига, которого всегда любила. Все же сосед — норвежец…

— Я хочу попросить кого-нибудь из ребят сыграть один диалог, — предупреждаю я. — На добровольной основе, конечно…

— На добровольно-принудительной, — поправляет директор. — Скажете мне, кто именно вам нужен, я сам с ними поговорю.

Мне приходит в голову шальная мысль, что было бы забавно занять в роли Леннарта Власа Малыгина. Да и внешне он отдаленно напоминает шведа… Неужели, когда были в Стокгольме, он действительно даже не заметил, что я пропадала с переводчиком всеми днями и вечерами? Впрочем, вечерами они играли спектакли, а я была свободна. Я всегда свободна. По самой сути своей.