— Все так плохо? Ты говорил о кастинге в сериал…

— Я не прошел. И на радио подработка сорвалась. А я уже впутался в этот кредит с машиной… Да ладно! Ты же приехала не нытье мое слушать!

Выдержав паузу, он уточняет:

— А зачем ты приехала?

— Мне сказали, что ты болен.

Учитывая все, что было между нами, это признание в желании позаботиться о нем звучит так фальшиво, что у меня самой возникает оскомина. Влас тактично отводит взгляд, чтобы не терзать меня еще больше.

— Ты все-таки отдала ее сестре? — вдруг спрашивает он.

Я набираю воздуха:

— Это правда была не твоя дочь, Влас. Это от… случайного человека.

Впечатление такое, что он не слышит. Рассматривает обложку раскрытого сборника современных пьес, который я не заметила вначале, а теперь чувствую себя так, будто обнаружила у него в постели соперницу.

— Выбираешь себе роль?

— Артист — скотина подневольная, — он закрывает книгу. — Сами себе роли выбирают единицы, а может, и вообще никто.

— Или роли выбирают нас…

Протянув руку, он берет мою и осторожно перебирает пальцы. Я была близка с этим человеком сотни раз, но сейчас почему-то замираю от проявления подростковой нежности. Сердце сжимается и замирает в своем темном уголке, давая понять, что дело совсем не в желании телесной радости, которая мне пока запрещена врачами, а в чем-то другом, чему я так наспех даже не могу подобрать имени.

— Поедем ко мне! Незачем тебе гнить в этом хлеву. Поживешь у меня…

Эти неожиданные даже для меня самой слова просто выбросило на поверхность. Сердце все-таки толкнулось, и их вынесло волной… Я смотрю на Власа почти с ужасом: неужели он согласится? Неужели поверит в мою искренность? Но, видимо, он знает меня слишком хорошо и только усмехается…

— Нет уж, — качает он головой. — Твое драгоценное одиночество нарушить? Чтобы ты уже завтра возненавидела меня? Это сродни самоубийству! Зачем мне этот геморрой?

— Вот теперь я узнаю тебя, — мне действительно становится как-то спокойнее.

— Но ты можешь немного прогуляться со мной…

— А твоя температура? А горло?

— Июль на дворе, матушка! Хуже мне от свежего воздуха не станет. Я уже озверел в этих обшарпанных стенах.

Пока он одевается, я смотрю в низкое, чуть ли не возле самой земли окно и думаю, что напрасно Влас назвал меня «матушкой». И напомнил, что еще не кончился июль, который отныне будет Настиным месяцем. И каждая гроза будет напоминать день, когда она явилась в этот мир, расколов и его, и мой внутренний. Что я творю сейчас? Разве это похоже на меня: проведать больного, живущего в другом городе, предлагать ему приют в своем доме? Кто он мне? Всего лишь мужчина, почему-то захотевший, чтобы я родила ему ребенка… Мало это или слишком много?

Когда мы выходим во двор, грозовое небо угрожающе хмурится, и первой во мне откликается мысль, что раскат грома может напугать Настеньку, если к западу от Москвы тоже гроза. Или уже прошла — тучи движутся к востоку…

Я беру Власа под руку, больше для того, чтоб удержать, если он будет покачиваться от слабости. Но пока он твердо стоит на ногах и даже оживляется и уже что-то рассказывает, даже пытаясь смеяться, хотя ему больно — то и дело морщится, когда сглатывает.

— Смотри, какие вороны, — показывает он на пару, вышагивающую в ногу.

Головы их одинаково подергиваются, а глаза так и горят, видимо, у них любовное свидание, вот только непонятно, кто есть кто. Да и люди-то всегда ли понимают, как распределены их роли?

Взмах руки Власа, указывающего на ворон, как марионетку на ниточке, вдруг подтягивает к нам пьяненького мужичка сильно кавказской внешности. Наступая на нас своей воробьиной грудью, он произносит с суровой гордостью:

— Это город. Вы поняли? Это город! И ведите себя здесь, как в городе.

Поддавшись инстинктивному желанию защитить больного, я резко спрашиваю:

— Что вам нужно от нас?

— Я хочу драться с этим мужчиной, — заявляет патриот Щербинки.

«Ой, не знаешь ты на что нарываешься!» — думаю я, теперь уже со страхом за него. Как-то раз я видела, как дерется Влас Малыгин. Тогда кто-то обложил нас — скорее меня — на выходе из ресторана. В минуту ярости мой артист разом из богемного блондинчика превратился в бойца из подворотни. Его удары были резки и точны, мужики, куда крепче этого кавказца, падали от кулаков Малыгина, как подкошенные. Мне становится боязно, что он сейчас вышибет из пьяного дурака дух, и мы влипнем в нешуточные неприятности.

Но Влас только усмехается:

— Шел бы ты, мужик…

— Мы — гости вашего города, — надеюсь я на восточное гостеприимство. — Почему вы так нерадушно нас встречаете?

— А вы смеетесь над нашим городом! — заявляет он обиженно.

— Мы не смеялись, — опровергаю я с чистой совестью. — Тут не до смеха…

Влас тянет меня за руку:

— Да пойдем!

— Ты уходишь от драки? — возмущается наш новый знакомый. — Я же хочу драться с тобой!

— А я не хочу, — Малыгин зевает во весь рот. — Я не дерусь с дураками в это время суток.

И оставив кавказца размышлять над этими словами, мы не спеша удаляемся какой-то проселочной дорогой, которая не очень способствует созданию образа города.

— Какая-то сказочная ситуация, — смеется Влас. — Прямо фрагмент из фильма Захарова: «Где у нас тут первый встречный горожанин?» Будешь знать, как воротить нос от живущих за МКАД!

— А я и не воротила!

— Но жить здесь ты не хотела бы…

— И ходить с расчесанными от блох ногами? Извини, нет.

— Это просто дом старый, — миролюбиво поясняет Влас. — Не вся Щербинка такая, здесь и красивые места встречаются. И нормальные люди.

Я охотно верю ему, но мне уже хочется вернуться в Москву. И опять возникает странное желание забрать Власа с собой, чтобы мне было с кем вот так посмеяться… Разве он помешал бы мне работать, если бы читал в другой комнате?

Но Малыгин внезапно рвет флер приятной иллюзии:

— Скажи, ты сделала стерилизацию?

— Что?! — я даже останавливаюсь.

Почему я не подумала об этом? Ведь, наверное, это и впрямь можно было устроить сразу, чтобы никаких больше выскобленных девочек, никаких призраков, смеющихся по углам квартиры, — пугающего до истерики абсурда моей жизни.

— Нет? Ты не сделала? — его взгляд почему-то начинает светиться. — Значит, у нас с тобой еще могут быть дети?

— Какие… Зачем тебе дети, Малыгин? Ты себя-то прокормить толком не можешь!

Этого говорить не следовало, понимаю уже секунду спустя. Невозможно оскорбить мужчину сильнее, чем я сделала только что. Отшатнувшись, Влас отходит от меня на несколько шагов, и мне уже кажется, что сейчас он бросится бежать. Но он только смотрит на меня каким-то скорбным, незнакомым мне взглядом, и это молчание тянется так долго, что убежать уже хочется мне. Потом он говорит: