Пока из леса, неся скрипку, не вышла суровая фигура.

Йозеф.

Он стоял и смотрел на дом. Я не могла разглядеть черты его лица, но представила, что его взгляд обращен на второй этаж, что он видит меня в моей белой ночной рубашке, резко выделяющейся на черном фоне окна. Мы смотрели друг на друга – или не смотрели – несколько долгих мгновений. Наш первый момент единения с момента ссоры. Затем мой брат развернулся и пошел обратно к маковому полю и лесу.

Я почувствовала себя так, будто меня ударили.

«Хорошо, – подумала я. – Ты больше не на первом месте в моем сердце». Я ждала, что чувство вины вот-вот сожрет плоть с моих костей и выест меня внутри до пустоты, но этого не произошло. Я не чувствовала ничего, кроме измождения и смирения.

Я устала ждать, устала хотеть, надеяться и желать, чтобы мой брат обернулся и понял меня. Этот Йозеф любил меня, я в этом не сомневалась, но он, как и многие другие, считал меня чем-то само собой разумеющимся. Считал, что я примчусь к нему в Вену и спасу его. Что приведу домой. Что буду в его полном распоряжении. Мы с Франсуа все пытались и пытались собрать его по кусочкам после того, как он развалился, но чем больше мы пытались, тем больше кусочков не находили своего места.

Тогда я подумала о Кете. Однажды сестра сказала, что я как волчок, который неуправляемо вертится вокруг своей оси, и что малейшее колебание меня опрокинет. До того момента я не осознавала, как эгоистично поступила, возложив на ее плечи этот эмоциональный груз. Мне бы хотелось, чтобы Йозеф это сейчас увидел.

«Я устала держать твое сердце».

– Я возвращаю его, – прошептала я брату, потерявшемуся в тенях снаружи. – Я возвращаю тебе твое сердце.

Меня накрыла грусть. Вместо чувства вины, разочарования или ярости, по завершении бурной истерики я не ощущала ничего, кроме меланхолии. Мания и меланхолия, мои демоны-близнецы. С грустью пришла усталость, глубокое и неизменное чувство изнеможения. Я забралась обратно в постель.

– Я возвращаю тебе твое сердце, – сказала я в темноту. – И желаю, чтобы ты отдал мне свое.

В Сновин-холле были привидения.

Не такие, как обычно, – призраки, эльфы, духи. Йозеф знал, как очистить дом от призраков с помощью колокольчиков и святой воды. Он знал, как задобрить кобольдов и хёдекена, предложив им молоко и хлеб, как защитить свое жилище от невидимых сил мира солью и молитвами. Но чего он не умел – так это изгонять демонов из своей головы.

Многоголосый шепот доносился из каждого угла поместья, достигал его слуха и не давал спать. После того, как все просыпались, он отправлялся гулять по холмам, играл на скрипке в лесу, где его никто не мог услышать. Игра не заглушала беззвучное бормотание в его голове, но он, по крайней мере, забывался в строгом, нудном повторении нот. Он проигрывал одну за другой все пьесы, какие только мог вспомнить, и даже те, что вспомнить не мог, – по одному, по два, по три раза. Первый раз он играл для того, чтобы выразить чувства: смычок был то плавным и томным, то резким и настойчивым. Второй раз он играл для точности: отрабатывал четкие движения пальцев и безукоризненное чувство ритма. Третий раз играл от отчаяния: музыка была последним прибежищем его расползающегося разума. Проиграв весь свой репертуар несколько раз подряд, Йозеф возвращался к упражнениям. Гаммам. Отработке ритма и темпа.

Но ничего не помогало.

Закрыв глаза, он по-прежнему видел лицо сестры – каким оно стало после того, как он назвал ее Королевой гоблинов. Это прозвучало не ласково, а осуждающе. Он все еще видел, как слова словно стрела пронзили ее ребра, и выражение ужаса, боли и предательства на ее лице одновременно и потрясли, и успокоили его. Они оба ушли далеко от дома и оба изменились: его сестра стала женщиной, а он – дрожащей развалиной. У Лизель был Эрлькёниг, а у Йозефа был маэстро Антониус, хотя должно было быть наоборот. Его сестра была рождена для славы, признания и всеобщего поклонения. Он был рожден для Рощи гоблинов.

Когда спустилась ночь, Йозеф направился обратно к поместью. Он устал, от измождения у него под глазами и на щеках появились черно-синие впадины. Ему хотелось уснуть, опустить голову на подушку, забыть полные упрека карие глаза Лизель. Его первое воспоминание – это глаза сестры над краем его люльки, огромные, сияющие и полные любви. Из раннего детства он больше почти ничего не помнил. Рядом была Лизель, всегда Лизель, и с ней он чувствовал себя в безопасности. Но он не мог простить сестре того, что ее не было рядом, когда он нуждался в ней больше всего. Что она отправила его прочь, хотя каждая клеточка его существа умоляла о том, чтобы остаться.

Вернувшись, наконец, на земли Сновин-холла, Йозеф поднял глаза и посмотрел на окно второго этажа, где, как он знал, спала его сестра. К своему удивлению, он увидел ее, стоящую на фоне темной комнаты в белой ночной сорочке и очень похожую на привидение. Резкая боль пронзила его тело, скрутив внутренности в узел противоречивых чувств – чувства вины, обиды, ненависти и любви. Глядя на нее, он испытывал бесконечную, беспрерывную боль, и ему хотелось пустить себе кровь, чтобы стало легче. Приложить к телу сотни пиявок, чтобы избавиться от дурной крови и дурных мыслей.

Он отвернулся.

Вдали он различил прихрамывавшую фигуру графини. В кромешной тьме ее тропу освещали только звезды, но женщина шагала энергично и решительно. Возможно, она знала дорогу назубок. Слабая волна любопытства затрепетала у него в груди, такая незаметная, что он с легкостью не обратил бы на нее внимания, если бы не один нюанс:

Она следовала за шепотом.

Беззвучный шепот обычно четче всего доносился со стороны макового поля, и Йозеф подумал, что графиня, должно быть, тоже слышит пульсирующие вздохи – будто бриз колышет траву. «Безымянный, – твердили они. – Захватчик».

Йозеф всегда игнорировал этот шепот, как игнорировал многие вещи, прогоняя свои эмоции. Так он поступил, отвернувшись от Франсуа. Ложась спать, он порой видел не полные упрека глаза Лизель, но губы своего возлюбленного. За свою жизнь Франсуа научился мастерски носить маску безмятежного спокойствия, и она стала его оружием в мире, враждебно настроенном к людям его цвета кожи, но Йозеф знал, где искать брешь в этой маске. Настоящие чувства скапливались в уголках его рта, плотно сжатого от ярости или искривленного от грусти. Чувства сестры и возлюбленного давили на Йозефа своей тяжестью, и он устал тащить на себе их бремя. Шепот был очередным грузом, который ему предстояло на себя взвалить.

Но этим вечером он решил последовать за голосами. За графиней. Он мягко ступал по высохшей траве и сломанным веткам и не заметил, как алые лепестки маков увядают и умирают после того, как по ним проходит графиня. И как рядом с ней смолкает шепот.

Лишь когда графиня обернулась и посмотрела на него, Йозеф понял, что все это время она знала, что он идет за ней.

– Здравствуйте, Йозеф, – мягко произнесла она.

Ее голос затерялся среди шипящего бриза, а маки бормотали: «беги, беги, беги». Но Йозеф не убежал.