По мере того как дни становились длиннее, а ночи – теплее, маков стало появляться все меньше. Легенды о цветах менялись в зависимости от местности, и теперь в удаленных деревнях говорили одно, а в процветающих городах – другое.

«Не мертвые мальчики, – говорили люди. – Живые».

Двое детей, один старше, другой младше. Сироты. У одного волосы чернее сажи, у другого зрачки бледные, как вода. Загнанный вид, исхудавшие лица, глубоко запавшие глаза. Никто не знал, откуда они пришли, поскольку они не говорили на языке, который был бы понятен жителям.

«Отведите их в аббатство, – сказали люди. – Монахи разберутся».

Образованные братья аббатства были учеными, философами, музыкантами и художниками родом со всего света. Действительно, хормейстер владел их языком и понял, что мальчики в поисках безопасного места прошли долгий путь. Но чего хормейстер не понял, так это того, что с мальчиками он общался не на человеческом языке, а на языке музыки.

«Добро пожаловать, дети, – сказал хормейстер. – Отдыхайте и располагайтесь, поскольку теперь вы в руках Господа. Рука Провидения привела вас к нашему порогу».

Vlček шел по лесным волчьим тропам к монастырю, но на самом деле его влекли к себе звуки пения на воскресных службах. Мальчик не знал слов для обозначения мелодии, гармонии или контрапункта, но он хотел их узнать. В моменты редкого отдыха, когда их дыхание замедлялось после бега, и они укладывались спать, Махье слушал, как Vlček в лесу сам себе напевает колыбельные. Только в эти моменты Махье вообще слышал, как мальчик-волчонок использует свой голос, и тогда Верный Махье раз и навсегда решил, что будет учиться музыке, чтобы общаться со своим другом.

Когда хормейстер спросил у мальчиков, как их зовут, ответил только один.

– Я Махье, – произнес старший.

Монах взглянул на младшего ребенка.

– А как зовут его?

Vlček ничего не ответил, только смотрел на хормейстера своим пронзительным, тревожным взглядом разноцветных глаз.

– Он… он еще не называл мне своего имени, – сказал Махье. Глаза Vlček потеплели, и по его лицу пробежала тень улыбки.

– Это дитя умеет говорить?

Мальчики переглянулись.

– Да, – сказал Махье. – На языке деревьев, птиц и лесных тварей.

– Но говорит ли он на языке Человека?

Махье не ответил.

– Тогда будем звать его Себастьяном, – постановил хормейстер. – Это наш покровитель, святой, исцеливший немую Зою Римскую. Возможно, такое же чудо произойдет и с этим ребенком.

Vlček оскалился.

Позднее в тот же вечер, когда монах привел мальчиков в их новое жилище, Махье повернулся и прошептал в темноте мальчику-волчонку:

– Говори, друг, – сказал он. – Ты понимаешь мои слова, и я слышал, как ты пользуешься своим голосом. Почему ты отказываешься отвечать по-хорошему?

Прошло много времени, прежде чем Vlček ответил. Поначалу он сморщил губы и свернул язык, как будто молча перекатывал во рту звуки, слоги, ноты и имена.

– Мое имя не Себастьян. И пока они не окликнут меня по имени и не позовут домой, я не буду им отвечать.

Махье помолчал.

– Но каково твое имя?

Последовавшая тишина была пропитана болью.

– У меня нет имени.

– Тогда как кто-то может позвать тебя домой?

Мальчик долго не отвечал.

– Никто не дал мне дома.

– Тебя привели сюда волчьи тропы, – сказал Махье. – Если монастырь не твой дом, а Себастьян не твое имя, тогда где твой дом и каково твое имя?

– Волчьи тропы, – пробормотал Vlček. – Мой дом и мое имя находятся в самом конце этих троп. А здесь еще не конец.

Махье был озадачен.

– Что такое конец?

Мальчик не отвечал так долго, что Махье решил, что он уснул. Затем он произнес таким низким голосом, как будто это говорил вовсе не Vlček.

– Не знаю, – пробормотал он. – Не знаю.

– Вы ничего не слышали о моей сестре? – спросила я у графа на следующее утро за завтраком.

Он пил кофе и внезапно закашлялся, его лицо стало пурпурно-красным, а он все кашлял и кашлял.

– Горячо, – с трудом вздохнул он, поставив чашку на блюдце. – Обжег язык.

Я подождала, пока пройдет его приступ.

– Я отправила Кете весточку сразу по приезде сюда. Интересно, ответила она мне или нет.

Граф помешивал кофе ложечкой, хотя он пил его черным, без сливок и сахара.

– По крайней мере, мне об этом ничего не известно, дорогая.

Он избегал смотреть мне в глаза. В отличие от жены у графа на лице отражалось каждое движение души, каждая мысль, каждое чувство. Он был открытым, и, несмотря на его косые взгляды, я была больше склонна верить ему, а не его супруге.

Особенно учитывая то, что прежде она уже крала мои письма.

– Как часто вы здесь получаете почту? – спросила я. – Может быть, я схожу в Новый Сновин и посмотрю, не было ли писем из Вены?

Граф упрямо смотрел в свой кофе.

– Я спрошу у супруги.

Я изучающе посмотрела на него.

– Вы – владелец поместья, ваше сиятельство, – напомнила я. – Я уверена, что вам не обязательно спрашивать у нее разрешения.

Он рассмеялся, безрадостно, нервно.

– Вы это поймете, когда выйдете замуж, фройляйн: муж располагает гораздо меньшей властью, чем вы думаете.

– Есть ли что-то предосудительное в том, что я пишу своей сестре? – спросила я.

– Нет, нет, конечно, нет! – поспешно воскликнул он и сделала глоток кофе. – Ах, похоже, стоит добавить немного сливок. – Граф поднялся со стула и пошел к буфету.

Я прищурилась.

– Есть ли какая-то причина, по которой вы не хотите, чтобы мы с ней переписывались?

Молочник звякнул, граф пролил сливки, забрызгав все вокруг белыми капельками.

– Чертовы сливки!

Я поднялась на ноги.

– С вами все в порядке, ваше сиятельство? – Его беспокойство было подозрительным, и я шла по следу, как гончая на запах. Несмотря на крайнюю усталость, я спала мало и плохо, и мысли сбивались в моей голове, как сливки в сливочное масло. С тех пор, как я прибыла в Сновин, одно откровение следовало за другим, одно разочарование за другим, и как только отвлекающие факторы закончились, я начала задавать вопросы.

Если я была мостом между мирами… то чем был Йозеф?

– Да, да, я в порядке, – сказал он, отмахиваясь от меня. – Я вызову Нину, и она уберет это безобразие.