этот пост. В обычных обстоятельствах я предпочел бы сделать упор на своих чувствах или на каком-то конкретном моменте, чтобы читатели поняли, что произошло…

Но сейчас не буду. Я просто расскажу вам, что сегодня случилось.

Меня отправили на вызов на границе моей зоны: «девочка, 12 лет, без сознания». Я не получил точного адреса, но знал, куда следует ехать. Добрался туда очень быстро. Я всегда быстро езжу на вызовы, даже если подозреваю, что это паническая атака, обморок… или сломанный ноготь.

Я встретился со скорой, подъехавшей с другой стороны, пока сверялся с картой и переговаривался с диспетчерской, чтобы узнать точное местоположение пациентки. Диспетчерская сообщила координаты, и я велел скорой ехать за мной.

Мы оказались на узкой жилой улице с гигантскими, никак не отмеченными черными «лежачими полицейскими». На первый я налетел на скорости 30 миль в час и глянул в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что не оставил важных деталей машины позади себя на дороге.

Пациентка лежала на тротуаре передо мной, ее родные стояли вокруг. Я припарковался рядом и вылез из машины, чтобы посмотреть, что случилось. Родные вели себя довольно спокойно; они сказали, что дочь ехала с ними в машине и вдруг сказала, что ей нехорошо. Они остановились, она вылезла, потом вдруг задрожала и упала на землю. Родители перевернули ее в безопасное положение; они, хоть и волновались, но не плакали и не кричали.

При осмотре пациентки я заметил небольшое количество рвоты у нее во рту. Потом она захрипела. И перестала дышать.

Повезло, что скорая уже была на месте.

Я сказал фельдшеру, что пациентка не дышит, и бросил ему свой мешок для искусственного дыхания (мы пользуемся им, чтобы обеспечить поступление кислорода в легкие). Он занялся вентиляцией легких, а я разрезал на девочке одежду и подключил дефибриллятор.

У нее оказалась желудочковая фибрилляция, то есть ритм, «несовместимый с жизнью», при котором сердце не прокачивает по телу кровь. Однако при этом ритме можно давать электрический разряд, чтобы попытаться оживить пациента.

Я дал разряд.

Монитор дефибриллятора показал асистолию, означающую, что сердце не двигается: это нормально после разряда.

И тут родители поняли, что с их дочерью все гораздо серьезнее, чем казалось на первый взгляд. Они стали спрашивать нас, что происходит, а мы могли ответить только, что ей «очень плохо». Нельзя же сказать родителям, что их дочь умерла, стоя посреди дороги: они могут начать трясти вас или пациентку и мешать работать.

Я уже делал ей непрямой массаж сердца (то есть давил на грудь, чтобы кровь продолжала циркулировать), и девочку сильно вырвало. Обычно мы стараемся избежать попадания рвоты себе на одежду, но в этот раз даже не подумали об этом.

Водитель скорой вытащил из кузова каталку, и мы решили срочно «грузиться и ехать»: девочку следовало как можно скорее доставить в клинику.

У нее снова началась желудочковая фибрилляция, поэтому я дал еще два разряда, закончившиеся асистолией.

Мы поставили каталку на хвостовой подъемник скорой, но он не заработал! Мы стали пинать его ногами (иногда это помогает), но подъемник отказывался функционировать, поэтому я кинулся крутить ручку, поднимающую его. Тут он внезапно включился.

Мы загрузили пациентку и ее отца в скорую помощь, я запрыгнул в кузов, чтобы продолжать непрямой массаж сердца, пока фельдшер очищает ее дыхательные пути и подает воздух.

Водитель уведомил о нашем прибытии ближайшую больницу и сорвался с места.

На работе мы часто ездим на высокой скорости, но с умирающим ребенком на каталке неслись как бешеные.

Пока наш фургон петлял по улицам между других машин, я продолжал ритмично нажимать ей на грудь, одновременно рассказывая отцу, что мы делаем.

Очень сложно стоять в кузове Мерседеса Спринтер, летящего на огромной скорости, особенно если какой-то идиот перед тобой вдруг решает дать по тормозам. Мы резко затормозили, водитель выругался, я уцепился за поручень. И тут же почувствовал какое-то смещение в запястье и тазобедренном суставе.

Нам удалось-таки в целости добраться до больницы, где медсестра сразу занялась отцом пациентки, а мы покатили девочку в реанимационную палату, где уже дожидалась команда специалистов.

Плюсом нашей местной клиники является то, что они разрешают родным присутствовать при реанимации, если те хотят. Существует масса исследований, подтверждающих, как важно семье знать, что для их ребенка было сделано все возможное.

Я находился в приемном, когда прибыли остальные члены семьи. Я отвел их в комнату ожидания, а мать проводил в реанимацию, где врачи все еще пытались спасти девочку.

Уже на выходе я услышал, как родные вдруг заплакали, и понял, что им сообщили о смерти их дочери/внучки/сестры.

Мы с экипажем скорой, чтобы успокоиться, немного посидели в дежурке у сестер, а потом они подбросили меня до моей машины.

На месте происшествия осталась лужица рвоты и бутылка с водой.

Я вернулся на станцию, заполнил нужный отчет, доделал бумажную работу и сообщил диспетчерской, что на остаток смены беру отгул: мое запястье и бедро начинали сильно болеть.

Все это время я ничего не чувствовал, словно онемел, и вовсе не от шока. Дело в том, что к середине четвертой ночной смены подряд способность что-то чувствовать у меня просто исчезла.

Мне позвонили из отдела охраны труда, сотрудник был самым приветливым из всех, с кем мне приходилось сталкиваться. Он хотел убедиться, что в психологическом плане у меня все в порядке (так и было), и сказал, что сам сообщит моему начальству о травме, чтобы на работе знали, что произошло.

Потом я свалился в постель.

Наутро, рассказывая маме о том случае, я ощутил глубокую жалость по отношению к умершей девочке, подтвердив тем самым, что все-таки не стал чудовищем.

Иногда моя работа и правда — полное дерьмо. Реанимационные мероприятия были проведены в полном объеме, но пациентка все равно умерла. Я-то буду продолжать жить и забуду об этом вызове (пока коронер не затребует у меня показания), а вот ее семья никогда уже не оправится.

Я оставил этот пост практически в том же виде, в каком опубликовал у себя в блоге.

Множественные травмы и дерганые дети

Одна из проблем работы в службе немедленного реагирования заключается в том, что раз я такой быстрый, то обычно первым, а порой и единственным, приезжаю на вызовы, на которые следовало бы направить несколько полноценных экипажей.

Могу себе представить, что испытывал такой же сотрудник, первым прибывший на место недавних взрывов в Лондоне.