В основе ритуалов, практикуемых по всему миру, лежит зацикленность на предметах, олицетворяемых другими предметами, с которыми те имеют поверхностное сходство или похожи на них только в каком-то одном отношении. Так, порошок из рога носорога считался афродизиаком, что имело самые трагические последствия, и, видимо, лишь по той причине, что сам этот рог отдаленно напоминает эрегированный половой член. Или возьмем другую распространенную практику: профессиональные заклинатели дождя нередко занимаются тем, что изображают молнию и гром или же вызывают крошечную «гомеопатическую дозу» осадков, разбрызгивая воду с помощью метелки. Подобные обряды могут принимать замысловатые формы — дорогостоящие по количеству затрачиваемого на них времени и прилагаемых усилий.

У народности диери из Центральной Австралии заклинатели дождя, символически изображающие обожествленных предков, делают себе кровопускание (сочащаяся кровь олицетворяет долгожданный дождь) над широкой ямой в специально построенной для этой цели хижине. Затем те же двое шаманов перетаскивают на расстояние 10–15 миль два больших камня, полняющие роль туч, и водружают их на высокое дерево, что символизирует небесные выси. Тем временем мужчины племени, оставшиеся в хижине, должны стоять, согнувшись в три погибели, и без помощи рук пробивать себе головами путь сквозь стены. Они продолжают эти хаотичные удары головой до тех пор, пока вся хижина не будет разрушена. Такое пробивание стен служит символом проделывания брешей в тучах и, согласно местным верованиям, высвобождает дождь. В качестве дополнительной меры предосторожности Большой совет диери постоянно держит наготове стратегический запас крайней плоти обрезанных мальчиков как гомеопатическое средство против засухи. (Разве пенисы не «проливают дождь» из мочи? Вот вам и убедительное доказательство их действенности!)

Еще одна постоянная тема гомеопатической магии — козел отпущения (называется так потому, что в частном случае иудейской разновидности этого ритуала использовался козел), когда назначается жертва, призванная воплощать, олицетворять или же брать на себя все грехи и несчастья своей деревни. Затем этого козла отпущения изгоняют (в некоторых случаях убивают), дабы он уносил людские беды вместе с собой. У народности гаро, проживающей у подножия Восточных Гималаев, раньше было принято отлавливать обезьяну тонкотела (или, как вариант, бамбуковую крысу), приводить ее в каждый дом, чтобы она вобрала в себя злых духов, а затем распинать на каркасе из бамбука. Как объясняет Фрэзер, эта обезьяна выступает в данном случае в роли козла отпущения, который претерпевает страдания и смерть вместо людей и освобождает их от болезней и несчастий в будущем году[51].

Во многих культурах роль козла отпущения играет человеческая жертва, и зачастую она отождествляется с божеством. Символ воды, «омывающей» грехи, — еще одна распространенная идея, которая иногда объединяется с концепцией козла отпущения. В некоем новозеландском племени над одним из местных жителей совершался обряд, с помощью которого на него переносились грехи всех членов племени. Начинался обряд с того, что к этому человеку привязывали папоротник и он прыгал вместе с ним в реку; в воде он отвязывал папоротник и пускал его в плавание к морю, перенеся на него все грехи[52].

Фрэзер рассказывает также, что манипурский раджа использовал воду в качестве средства для переноса своих грехов на человека, выполнявшего функцию козла отпущения. Тот лежал, распростершись, под помостом, на котором раджа мылся, и вода (вместе со всеми попавшими в нее прегрешениями) стекала на несчастного.

Снисходительное отношение к «примитивным» культурам — вещь отнюдь не похвальная, поэтому я тщательно выбирал примеры, чтобы напомнить, что и те богословские системы, за которыми нам не надо далеко ходить, не чужды гомеопатической, имитативной магии. При обряде крещения вода «очищает» от грехов. Сам Иисус был распят за все человечество (по некоторым версиям — символически подменив собой Адама), что послужило как бы гомеопатическим средством искупления наших прегрешений. Целые мариологические школы усматривают символическую добродетель в принципе «вечной женственности».

Искушенные богословы, которые не верят ни в непорочное зачатие, ни в сотворение мира за шесть дней, ни в чудеса, ни в пресуществление, ни в воскресение Иисуса в буквальном смысле, находят, однако, большое удовольствие в том, чтобы выдумывать символическое значение этих событий. Это как если бы однажды модель двойной спирали ДНК оказалась опровергнута, и ученые, вместо того чтобы просто признать свою неправоту, стали бы отчаянно искать в этой модели какое-нибудь символическое значение — настолько глубокое, что простым опровержением фактов его не одолеть. «Разумеется, — говорили бы они, — мы больше не верим буквально в реальность двойной спирали. Это было бы, конечно, грубым упрощением. Для своего времени эта идея была хороша, но мы не стоим на месте. Сегодня двойная спираль приобрела для нас новый смысл. То, как гуанин сочетается с цитозином, то, как аденин прилегает к тимину подобно хорошо сидящей перчатке, а в особенности тесное взаимное переплетение левой цепи с правой — все это говорит нам о любви, заботе, поддержке…» Если бы до такого в самом деле дошло, я бы очень удивился — и не только потому, что опровержение двойной спирали ДНК в настоящий момент крайне маловероятно. Тем не менее в науке, как и в любой другой области, существует опасность опьянения символами, бессмысленными подобиями, уводящими все дальше и дальше от истины, вместо того чтобы приближать к ней. Стивен Пинкер жалуется, что ему докучают письмами, авторы которых обнаружили, что все во Вселенной возникает в виде троек:

Чуть более серьезным тоном выдающийся британский зоолог и ученый-энциклопедист Питер Медавар, на которого я уже ссылался выше, выдвигает великий новый универсальный принцип дополнительности (не Бора), гласящий, что во взаимоотношениях, связывающих антиген с антителом, мужское начало с женским, положительный электрический заряд с отрицательным, тезу с антитезой и так далее, лежит глубинное сущностное сходство. Все эти пары действительно объединяет некая «взаимодополняющая противоположность», но она — единственное, что их объединяет. Сходство между ними не может служить таксономическим ключом к выявлению какого-то иного, глубинного подобия, и констатация существования такого сходства знаменует собой окончание цепочки рассуждений, а не ее начало.

Цитируя Медавара в контексте разговора об опьянении символами, не могу не вспомнить его разгромного анализа книги «Феномен человека» (1959 г.) [53], чей автор, Тейяр де Шарден, «прибегает к той дурманящей, эйфорической поэзии в прозе, которая представляет собой одно из самых утомительных проявлений французского духа». Книга эта, с точки зрения Медавара (и с моей теперь тоже, хотя должен сознаться, что прочел ее с упоением, будучи романтически настроенным студентом), — квинтэссенция плохой научной поэзии. Одна из затронутых Тейяром тем — эволюция сознания, и Медавар, опять-таки в своей «Республике Плутона», приводит его рассуждения по этому поводу: