Я слишком часто в ужасе просыпалась среди ночи, первые мгновения вообще не понимая, что произошло. И когда наяву опять повторялся этот пропоровший мой сон звук, я по-настоящему пугалась. Потому что звук был потусторонний. Ошеломительно громкий завывающий скрежет — первый раз я очень долго в темноте не могла разобрать, откуда вообще он может исходить. Пока не догадалась, что это всего лишь скрип его зубов. Я отказывалась верить, что такое возможно. Звук был просто нестерпим. О господи, бедный, как же он мучился…

Граната-лимонка на его левом плече неизменно оказывалась у меня перед глазами, я вблизи так и не смогла понять, синим цветом она набита или черным. Конечно же черным…

Шутка многих татуировок: они изгибаются вместе с меняющим положение телом. Когда он так выдвигал в сторону руку, верхняя часть рисунка, там, где чека, забавно отклонялась и вытягивалась влево, оживала, как в рисованном мультфильме… Я осторожно опускала ему на спину свою правую руку. Руку с абсолютно неподвижным, зашифрованным в густой вязи покореженным крестом. Вот так в единственные минуты покоя эти руки — эти безумные символы бешеных религий! — и соприкасались. Самым простым и естественным жестом обнимая спящего рядом теплого, живого человека. Кожа к коже. Просто человек рядом с человеком…

Этот кадр стоит того, чтобы его запечатлеть. Дельфин и русалка — они, если честно…

Мне же он не позволял лишний раз к нему прикоснуться, сбрасывал с себя мои руки с каким-то почти гневом и отвращением. Обрывал меня в тот самый момент, когда, забывшись, разбуженная во мне кошка опять настырно порывалась, зажмурившись и утробно заурчав, блаженно притянуть к себе лапами эту теплую и вредную брыкающуюся птицу. Всю в иглах вместо перьев, как у дикобраза.

Чем больше он кочевряжился, тем сильнее хотелось с улыбкой уткнуться в него лицом и с упрямой нежностью никуда не выпускать. Как ребенок — любимую игрушку. А он там пусть негодует как хочет. Все его возражения сыпались мимо как шелуха. Так он — еще милее. Я уже учуяла его — такого живого, такого теплого. Как дымящаяся кровь. В которую так хочется погрузить руки…

Но он неизменно сопротивлялся, ломая всю игру. Он, мол, не выносит ласки…

Зато я выношу. Как насчет меня? Я не могла этих его замашек понять. Я из тех людей, у кого вся информация передается через прикосновение. Со мной можно и не разговаривать. Для меня норма — не молчание даже, а безмолвие. И я бываю по-настоящему благодарна мужчине, если он умеет содержательно молчать. Но для этого я должна по меньшей мере завладеть его рукой — и, тихо сжав ее, так передать ему эту свою благодарность…

Рядом с ним меня не покидало желание уткнуться по-кошачьи в хозяйскую руку — почти машинально, с уплывающим взглядом, поддаваясь тянущим на дно слишком тяжелым и глухим мыслям. Какие могут быть слова после такого жеста? И когда он отбирал у меня руку — мне казалось, у меня вырвали голос…

Если я лишена возможности коснуться плеча своего мужчины, положить подбородок ему на плечо, я начинаю очень остро и болезненно страдать. Одиночество настоящее, когда я действительно одна, вдохновляет. Но вот это необъяснимое, мучительное, какое-то загнанное, воспаленное одиночество в непреодолимом сантиметре от близкого человека убивает душу. И потом. Я что-то не поняла, что за манера. Я тут что, прокаженная, неприкасаемая, не имеющая права приближаться к белому человеку? Ты это брось…

Он не просто не позволял мне касаться себя. Кто-то любит, кто-то позволяет себя любить. Но он был невыносим. Он ведь даже не позволял. А я по-другому не умею…

…Если что-то не устраивает, почему бы не уйти? Когда я что терпела? Но уйти, просто презрительно перешагнув, небрежно поведя плечом, не было уже никакой возможности. Он засел в мозгу, как неистребимый знак вопроса.

Когда он начинал избавляться от меня, изгоняя из своей жизни, я впадала в отчаяние. Просто до слез. Я была ребенком, которому дали самую восхитительную игрушку. А потом вырвали ее из рук…

Ровно три года разницы в возрасте. Но между нами была пропасть величиной в целую жизнь…

В нем было слишком много холодной, надменной, опасной тайны. Слишком блестящий мужчина, загадочный, как нож какой-то неведомой заточки. Можно положить жизнь на то, чтобы разгадать секрет изготовления такой стали… Это была Брестская крепость, очаг сопротивления, который сидит в общей картине твоего наступления как заноза. На который можно закрыть глаза. Но который нельзя не подавить… Я не могла оставить в прошлом человека, тайну которого так и не смогла разгрызть.

Я даже не знала, с какой стороны подойти к разгадке, глядя на этот слишком гордый отстраненный профиль. Рядом с этим человеком я была всего лишь тенью. Значит, надо действительно стать его тенью. Просто держаться рядом и ждать. Когда случай нечаянно даст мне в руки нить, за которую я размотаю этот клубок…

А еще… Я просто больше не хотела быть одна. Я устала. А он… Он — самый лютый. И я хочу, чтобы он был моим хозяином. А я — я просто замру и затихну под хозяйской рукой.

Самый ложный путь из всех, какие я могла придумать…

Так Соловей попал в мои кошачьи лапы. Я его не обижала. Это он постоянно клевался, ругался и брыкался. Он был совершенно неправильной любимой игрушкой…

На самом деле это я сильно попала, попав к нему. Я была совершенно не властна надо всем, что происходит со мной, когда я рядом с ним. Вся власть была у него. Разве что я была вольна из игры выйти. Но с какой стати? Я только вошла. Вход сюда тоже не бесплатный. Значит, пусть все идет согласно купленных билетов… Я не боялась остаться и досмотреть действо до конца…

…Я не говорила ему всего. Я чувствовала себя почти виноватой. Да, перед ним. Как это ни смешно… Но мне было абсолютно ясно, из-за чего человек мог тогда, зимой, после освобождения, сходить с ума, бросаться на людей.

Господи, он же просто кричал о помощи. Но я тогда только в ужасе отшатнулась. Я слишком ясно видела: ему не поможешь. С ним было бесполезно говорить на человеческом языке. Любого, кто приблизится к нему, он бы первого принялся уничтожать, ослепленный своей болью. Я не знала, как попросить прощения у этого человека, от которого все только шарахались и которого все невзлюбили. Я оказалась тогда слишком слаба. Я не помогла…

Теперь-то, конечно, когда он такой путь назад, в человечность, проделал один, сам. Теперь с ним и разговаривать было уже не страшно.

Но что я и теперь могла сделать? Молча сесть рядом и, осторожно положив подбородок на плечо, смотреть на этот упрямый отчаянный профиль. И может быть, так же осторожно взять его руку в свою… И не обижаться, когда он прогонит.

Жалко человека. Я видела по-прежнему: он и теперь начнет уничтожать того, кто рискнет подойти слишком близко. Пока он сам себе не поможет, он никому не позволит ему помочь. И лучше ему не станет. Только зря он с людьми так…