с ними «армейских полков команды по нынешнему движению возвращены в полки», а между тем разбои и «разбойничьи станицы» появились не только по окраинам, но и около Москвы. В связи с чем назначенным сыщикам предлагалось довольствоваться иррегулярными, а где их нет – организовать крестьян[599]. А вот как это работало: «Намерение имела в дом возвратитца, – пишет Е. А. Толстая мужу в армию летом 1760 г. из Осташкова, – но за опасностию остановилась. Являютца в некоторых местах по 10 человек знать што разбойники <…> Аднаво дворенина разбили, и после таво их сотцкие, собрався многолюдством, прогнали»[600]. Леонтий Травин в 1759 г. не помышляет возвратиться с уральских заводов к себе в Псковскую губернию, ибо «проехать собственно собою за опасностью разбойников нет способу»[601]. «Ныне у нас и в деревнях жить опасно: грабят, убивают, жгут и душат понапрасну, – пишет А. Т. Болотов приятелю в начале 1761 г. – Сказывают, что разбои у нас весьма умножились, так что и из полтины режут»[602].

Ил. 3. Жан-Батист Лепренс, «Рассказчики новостей» (Les nouvellistes), гравюра (1768) по зарисовкам 1758–1762 гг. из России (Œuvres de Jean-Baptiste Le Prince, peintre du Roi […]. Paris, chez Basan Frères, 1782)

Вопреки позднейшему убеждению о всеобщей ненависти к Петру III, мнения о заключении сепаратного мира с Пруссией у современников отнюдь не столь однозначны. Известно об устойчивой популярности Петра Федоровича среди солдат, питавшейся теми же слухами, что он «прилагает свое старание о солдатстве» и просит государыню их «кнутом не шемповать». Упоминавшийся выше солдат Герасим Шадрин свое обличение Шуваловых начал с того, что «де долго не садится на царство великий князь Петр Федорович»[603]. Недовольство в армии и гвардии в 1762 г. вызывала перспектива грядущей новой войны с Данией, в то время как мир с «Федором Федоровичем» приветствовали не только придворные: «La Paix est le but désirable auquel il (Pierre III. – Д. С.) souhaite d’atteindre <…> Des avantages douteux achetés par une perte réel<le> seront les seuls fruits à espérer de la continuation de cette sanglante guerre», – пишет назначенный камергером А. С. Строганов[604], но и военные: как и для многих остальных, для тогдашнего подпрапорщика Ивана Андреева в далекой Сибири в одном ряду с отменой «слова и дела» и Манифестом о вольности дворянства стоит «замирение Пруской войны, которая весьма жестоко, с великим государственным вредом, продолжалась с 1754 г.»[605].

«ПЕРЕПЛЕТЕННАЯ ИСТОРИЯ» СЕМИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ

Возвращаясь к проблеме расширения круга источников, необходимо принять во внимание фактор многонациональности Российской императорской армии – «великого и многонародного города» (А. Т. Болотов). Это подразумевает и пестрый состав иррегулярной кавалерии, включавшей десятки народностей разных конфессий (см. статью В. И. Егорова в наст. кн.), и солдат-мусульман в регулярных полках из рекрутов восточных губерний, но прежде всего – не «природное русское» офицерство, доля которого в Заграничной армии составляла примерно четверть от общего числа. В основном это остзейцы или натурализованные там выходцы из других стран. Для нашего периода типична смена службы разным коронам, ситуации, когда братья могут встретиться друг с другом на поле боя.

Особенно это характерно для Курляндии на пограничье Польши, России и Пруссии. Многие курляндцы наряду с русской и польской традиционно идут на прусскую службу (доходило до того, что накануне Семилетней войны прусские вербовщики пытались переманивать солдат из размещенных там полков РИА[606]). Примером может служить дневник урожденного курляндца, генерал-поручика Матвея Григорьевича (Маттиаса Эберхарда) фон Ливена[607]. Сам он перешел на русскую службу с польско-саксонской, его брат Иоганн-Вильгельм служил до РИА в гессен-дармштадтской и австрийской армиях. Дневник касается только первой кампании 1757 г., поскольку автор был серьезно ранен при Гросс-Егерсдорфе и более участия в войне не принимал. Зато из наших источников мне неизвестен ни один другой реальный дневник с войны (Ливен вел его на протяжении всей своей службы с 1717 по 1757 г.). Материал для предыстории и начального периода участия РИА в войне особенно важен с учетом роли, которую в этот период играли в армии три брата Ливены: кроме Матвея, командовавшего при Гросс-Егерсдорфе кавалерией на правом фланге, старший, генерал-аншеф Георг-Рейнгольд (Юрий Григорьевич), отличился в центре, а младший, Иоганн-Вильгельм, – на левом фланге.

Записки лифляндца Иоганна Дитриха фон Ренненкампфа, командира Кексгольмского полка (и предка несчастного командующего 2‐й русской армией в Восточной Пруссии в 1914 г.), дают возможность увидеть на уровне полковника ключевые события, наоборот, заключительного этапа войны: Берлинскую экспедицию 1760 г., в 1761 г. – осаду Бунцельвицкого лагеря русскими и австрийцами, сражения с корпусом генерала Платена, где упомянут в том числе А. В. Суворов, капитуляцию корпуса ген. Кноблоха и падение Кольберга[608].

Наряду с очевидным расширением эмпирического материала едва ли не важнее то, что мы получаем возможность сравнить опыт войны разных категорий офицеров одной армии, увидеть пограничные идентичности и смешанные лояльности «имперского патриотизма», когда подданные «люторского закона» отличают «немецких» офицеров среди прочих в полку[609], посещают протестантские богослужения и пользуются немецким языком для общения и корреспонденции. Но те же немецкоязычные офицеры гордятся в войне с протестантами-пруссаками успехами «нашей» армии, а расчеты Фридриха II на остзейцев как «пятую колонну»[610] в массе своей перечеркивает лояльность «немцев» к службе российской короне.

К «ближней Россике» остзейцев примыкает зарубежная. Ценный материал здесь прежде всего – свидетельства военных представителей союзников в российской Заграничной армии, как изданные, так и до сих пор мало использованные или вовсе неиспользованные (шведа Ф. Армфельта, австрийцев барона Ф. Д. де Сент-Андре, де Фине, Х. фон Ралля и др.). Наконец, большая война с передвижениями невиданных до тех пор масс людей в этой части Европы должна быть рассмотрена и как взаимодействие культур на разных уровнях. О ситуациях, возникающих в этой связи, свидетельствуют материалы с театра военных действий, дневники и брошюры локальной «интеллигенции», прежде всего привыкших вести приходские хроники пасторов из Восточной Пруссии, Померании, Новой марки, Бранденбурга, а также земель в составе тогдашней Польши.

Контекстуализация в сравнении и взаимодействии историй предполагает и то, что на российскую историю Семилетней войны с соблюдением всех пропорций можно перенести определенные модели и характеристики, сделанные на основании материала других стран и армий. Военная культура XVIII в. космополитична не менее, чем культура Просвещения в целом[611]; факторы, на нее влияющие, в значительной степени еще не попадают в растр национальной истории. Взяв, например, фактор конфессиональный, мы обнаружим, что духовное течение пиетизма равно важно