для культурного фона и в прусской армии, и для остзейцев-протестантов в РИА[612], или что конфликт между рациональным и традиционно религиозным поведением в военной сфере, остро проявляющийся в вопросе соблюдения церковных постов, характерен не только для российской, но и для австрийской армии[613].

СОЛДАТСТВО

Остается главный «великий немой» войны – нижние чины. Асинхронное сравнение с материалом самой России более позднего периода может опираться на факторы большой длительности – скажем, крестьянский менталитет солдат РИА, сохраняющийся еще в Первую мировую войну. Но с учетом других перемен за 150 лет степень допущения тут очень высока. Примерять же синхронно к солдатам РИА модели и выводы, сделанные на материале других армий, можно лишь ограниченно, поскольку правомерность такого переноса мы ничем не можем проверить. Не говоря уже о печатных мемуарах, как у британских солдат Семилетней войны, для РИА непредставим, скажем, и дневник прусского мушкетера Доминика, который тот вел в Псалтыри и сборнике богослужебных песнопений, носимых с собой в ранце[614]. Хотя уровень грамотности среди нижних чинов на середину XVIII в. и у нас не был нулевым. Помимо солдатских детей и поповичей, в архивах нередки сведения о грамотных из низов, в основном выбившихся в унтер-офицеры: к примеру, фурьер Ростовского полка Матвей Горин из крестьян Лопухиных или сержант 3‐го Мушкетерского полка Обсервационного корпуса Иван Фардин из монастырских слуг[615]. Но вот шанс для солдатских «грамоток» сохраниться в архивах был исчезающе мал[616].

Остается искать «прямую речь» в официальных бумагах, прислушиваясь хотя бы к отзвукам голосов. Наше преимущество в богатстве бюрократических документов (в сравнении с той же Пруссией, потерявшей большую часть военных архивов) и их малой изученности. Прямая речь присутствует в традиционных местах пересечения личных траекторий с государственной бюрократией, порождавших челобитные и сказки: военно-судные и политические дела по светской «команде», разбирательства консисторий и Синода по команде духовной. Хорошо известная проблема таких источников в том, что они часто иллюстрируют девиантные случаи и реконструировать по ним «норму» проблематично.

Многообещающим представляется обращение к финальному следу, который солдатская (а часто и офицерская) служба оставляла в бюрократических бумагах в процессе отставки и последующего определения отставных. Процедура была многоступенчатой: в период между кампаниями в Заграничной армии составлялись «формулярные списки» на отставляемых чинов на уровне отдельных соединений. По осмотре лекарем они представлялись для рассмотрения вышестоящему командующему. Одобренных к отставке отсылали из Заграничной армии в Кенигсберг, оттуда в Военную коллегию в Санкт-Петербург для окончательного вердикта, а потом в Синод, ведавший призрением нижних чинов и малоимущих офицеров (последние – преимущественно невысокие обер-офицерские чины из солдатских детей и церковников либо беспоместные и мелкопоместные дворяне). Особо немощных определяли в монастыри или богадельни епархий, расположенных вблизи столицы, остальные должны были следовать в Канцелярию синодального экономического правления в Москву для определения к монастырям внутренних губерний. И на всех этапах (а равно и после распределения на места[617]) подавались различные прошения и составлялись формуляры с личной информацией.

Работа с этим материалом требует обработки больших массивов документов и позволяет вывести скорее квантифицируемые типологии (сроки службы, распространенные ранения и болезни, физические данные, статистика отставных по годам/кампаниям и т. п.). Но нередко попадаются и индивидуальные случаи или детали, например в доношении Военной коллегии в Синод от 17.07.1760 о солдате 4‐го Мушкерского полка Обсервационного корпуса Изосиме Косове: «которому по скаске его от роду 35 лет, в службе с 1747 года, и служа был в Прусском походе ранен пулей в правую ногу в колено, отчего и жилы свело, а в голову и в двух местах саблею. И потом взят был прусаками в полон, где и находился полтора года, откуда взят на розмен. В штрафах не бывал, холост, желает в город Володимер к манастырю», с приложенной от Изосима стандартной просьбой выдать «во образ милости» деньги на дорогу, ибо «пешком идти не в состоянии и опасен, чтоб не помереть в пути и гладом». Изосим Косов, таким образом, скорее всего, попал в плен при разгроме «шуваловцев» при Цорндорфе и, проведя полтора года в плену, обменян по русско-прусскому картелю в конце 1759 г. (пруссаки быстро выдавали раненых и увечных, но не спешили со здоровыми пленными), а затем «комиссован». Замечу еще, что отставной часто указывал конкретное место или монастырь, куда хотел бы попасть, «чтоб на конец моей жизни имел с моими родственниками свидание»: свидетельство того, что солдат не обязательно обрывал все связи с «отечеством» и они сохранялись даже после долгой службы.

Более экзотичный пример капрала Сербского гусарского полка Янки Васильева: в службе с 1739 г., «трансилвани волоской наци<и>, веры греческого исповедания, был в 1739 г. в Хотинском, в 1742 в Швецком, в 1757 и 1759 в Прусских походех», отставлен в 1760 г. с санкции В. В. Фермора «за старостию и дряблостию и в бытность ево в прусском полону за повреждением от жестоких побои (что он по принуждению короля Прусского в службу ево не пошел) левой руки, от чего у оной и пальцы свело». У Янки жена и трое детей, в том числе «болшой сын ево Сава Янков, которой в службе находитца во оном же Сербском гусарском полку с 1753 году гусаром и поныне, а двое сын да дочь малолетние». «По иностранству ево» (ходовая формула) «чем пропитать себя не имеет» и просит «дать квартиру» всему семейству в Донском монастыре в Москве[618]. В этом случае мы попутно знакомимся и с прусскими методами вербовки среди пленных.

В заключение кратко повторю свои наблюдения: проблемы недостаточно представительной качественно и количественно базы личных источников по истории участия России в Семилетней войне могут быть восполнены пока не использованными возможностями ее расширения и интерпретации в общеевропейском контексте. Однако открывающаяся картина рисует не столько войну в строгом смысле, сколько военную эпоху, которая и для России имеет свои уникальные особенности: большая война выступает лакмусовой бумагой процессов в разных сферах жизни от экономики до эмоций. Такое расширение рамок – больше чем попытка выдать нужду за добродетель; оно имеет смысл методологически, позволяя писать историю войны с разных перспектив и показывая через ее восприятие становление культуры личности и общества в России. Облик последующей Екатерининской эпохи определяют не только военные триумфы, достигнутые армией, вышедшей из Семилетней войны. Социально-культурные процессы второй половины XVIII в. —формирование риторики любви к Отечеству, интериоризация ценностей Просвещения, складывание собственно общества в современном его понимании в России – не ограничены проектом просвещенной власти сверху, но их вполне органические начала можно проследить в предшествующую военную эпоху.