Монахиня замерла, ее пальцы замерли на плече Ноэль.

– Я спасла тебя? – спросила она. Она говорила на далмоттийском с акцентом. Ноэль не помнила этого. – Где?

– На перекрестке. К северу от Веньязы. Я была… – Ноэль с усилием вздохнула. Такая сильная боль. Словно ее кинули в кипящую смолу. Спокойствие. Надо расслабить пальцы рук и ног. – Я была тогда маленькой девочкой, и мои соплеменники… побили меня. У меня с собой была тряпичная кукла.

С губ женщины сорвался вздох. Она подалась назад, качая головой, а ее Нити засияли светло-коричневым цветом смущения. Потом она встряхнула серебряными волосами, а ее Нити стали бирюзовыми, цвет недоверия.

– Я не могу… Я не могу поверить в это, – сказала она, обращаясь скорее к себе, чем к Ноэль. И вдруг она близко наклонилась, мерцая, мерцая, мерцая… – Тебя зовут Ноэль?

Ноэль нетвердо кивнула, на короткое время отвлекаясь от боли. Глаза монахини странно заблестели, будто бы на них навернулись слезы. Но, возможно, просто показалось в темноте комнаты. Только одинокий лучик света пробивался в углу. Нити женщины не светились голубым горем, только фиолетовым рвением. И легкомысленным розовым.

– Это была ты, – продолжала монахиня, – на побережье, семь лет назад. Сколько тебе было?

– Двенадцать, – ответила Ноэль. – Посмотрите. У меня до сих пор есть отметина. – Левой рукой она потянула вниз лиф платья, обнажая ключицу. Там виднелся толстый белый шрам в форме сердца.

Женщина снова резко вздохнула. Подалась назад, будто не верила увиденному, и сомнение подкосило ее.

Затем она снова склонилась к Ноэль и спросила настойчивым низким голосом:

– Я была первым монахом, которого ты встретила, Ноэль? Ты должна сказать мне, если сталкивалась до меня с другими каравенцами. – Когда Ноэль покачала головой, она добавила: – Ты знаешь мое имя? Я тебе тогда его сказала?

Ноэль сглотнула. Думать было трудно, а вспоминать еще труднее. Обжигающий огонь поднимался по ее руке вверх, как приливная волна. И он вскоре достигнет мозга – накрывая ее своим жаром.

– Кажется… нет. Даже если сказали… я не… запомнила… его. – Голос Ноэль был слабым и звучал издалека, но она не понимала, что ей отказывает – уши или горло.

Монахиня отшатнулась, ее Нити светились болотистым беспокойством. Она снова стала целительницей, и только слабый бирюзовый и фиолетовый еще просвечивали в клубке ее Нитей.

Она положила теплую руку на плечо Ноэль, чуть выше раны от стрелы. Ноэль дернулась… затем расслабилась, и ее начал обволакивать сон.

Но Ноэль не хотела спать. Она не могла снова встретиться со сновидениями. Разве то, что она в реальной жизни вернулась в поселок Миденци, было еще недостаточно плохо? То, что ее снова избила толпа? Пережить это еще и во сне…

– Пожалуйста, – сказала она хрипло, еще раз дотрагиваясь до плаща монахини и уже заботясь о том, что снова его испачкает. – Больше… никаких… снов.

– Не будет никаких снов, – пробормотала женщина, и дремота начала окутывать Ноэль. – Я обещаю.

– А… Сафи? – добавила Ноэль, пытаясь задержать взгляд на лице монахини, чтобы бороться с этой успокаивающей волной. – Она здесь?

– Она здесь, – подтвердила та. – Должна вернуться с минуты на минуту. Теперь спи, Ноэль, и выздоравливай.

Ноэль сделала, как было велено. Она не могла больше бороться с нахлынувшим сном и со вздохом облегчения поддалась ему.

Далеко к северу от «Яны», но тоже в воде, ведун Крови Эдуан очнулся от тычков в ребра. Рядом звучали голоса, но их трудно было услышать из-за плеска воды.

Как только облако беспамятства отступило, голоса стали четкими. Другие органы чувств Эдуана тоже заработали. Он ощутил солнечный свет на лице, воду, ласкающую пальцы и руки, почему-то голые. Запах соленой воды и ее вкус на языке.

– Он мертв? – тихо спросил высокий голос. Это был ребенок.

– Конечно, мертв. – Второй голос прозвучал ближе. Он принадлежал другому ребенку, который, как подозревал Эдуан, теребил его перевязь. – Его выбросило на берег прошлой ночью, с тех пор он не двигается. Как думаешь, за сколько можно продать его оружие?

Раздался щелчок, будто одну из пряжек на перевязи Эдуана расстегнули. Ведун окончательно пришел в себя.

Он схватил ребенка за руку и широко распахнул веки. В горле першило от морской воды, а в глазах все расплывалось и шло пятнами. Потребовалось некоторое время, чтобы понять, что мальчик, который рылся в его вывернутых карманах, очень напуган. Ветер развевал его длинные сальные волосы, утреннее солнце подчеркивало впалость щек. В нескольких шагах от него второй тощий мальчишка отползал по песку и никак не мог встать на ноги. Они оба начали визжать, чуть не оглушив Эдуана.

Он отпустил первого мальчишку, и тот испуганно удрал. Из-под его пяток в лицо Эдуану полетели песок и вода.

Эдуан рассвирепел. Он выругался сквозь зубы, погрузил пальцы в песок, подтянулся и сел.

Мир содрогнулся и куда-то поплыл: белый пляж, голубое небо, коричневая трава болот. В нескольких футах на глаза попался бегущий кулик. Эдуан оставил попытки разобраться, где он находился. Такой пейзаж мог быть где-то вблизи Веньязы. Он занялся своим телом – напряг мышцы и спугнул кулика, а затем нагнулся, чтобы начать с пальцев ног.

Сапоги были целы, хоть и промокли и неминуемо покоробятся, когда высохнут, но, насколько можно было судить, ступни не повреждены.

Раны на ногах полностью затянулись. Правая штанина разорвана до колена, вокруг голени обвился длинный стебель болотного тростника.

Затем Эдуан осмотрел бедра и живот, все еще ноющие ребра, руки… Из открывшихся шрамов на груди шла кровь, а это означало, что и на спине то же самое. Но это были очень старые раны. Проклятые шрамы сочились кровью всякий раз, когда Эдуан был на грани смерти.

Ни новых ран, ни переломов он не обнаружил, и ничего не пропало – по крайней мере, из незаменимого. Саламандровый плащ и каравенский опал по-прежнему были при нем. Что же касается того, что взяла девчонка номаци – кинжал и тесак, – оружие найти намного проще. Тем не менее, воспоминание о номаци, кровь которой не пахла, вызвало у него желание кого-нибудь уничтожить. Его рука скользнула к перевязи, и, как только кулик запрыгал рядом, пальцы дернулись к метательным ножам…

Но нет. Он не насытит свою ярость, испугав птицу. Единственное, что принесло бы сейчас облегчение – если он найдет Ведьму Нитей. Для того чтобы…

Пальцы отпустили нож. Он не знал, что хотел сделать с номаци, но определенно не убить. Эдуан был в долгу перед ней, ведь она пощадила его жизнь.

Что Эдуан ненавидел больше всего на свете – так это спасение жизней, до которых ему не было дела. Была еще только один человек, тоже женщина, с которой ведуна связывал долг жизни, и она, во всяком случае, это полностью заслужила.