С некоторых пор Сима поняла, что сыну нужно учиться непременно в Москве. К тому же в Кемерово неблагоприятная экология. Когда над городом нависал смог от промышленных выбросов, Сима непроизвольно дышала глубже и чаще, чтобы больше забрать на себя, своими легкими очистить воздух, которым дышит ее сын.

Она продала квартиру в Кемерово, которую получила в наследство от родителей, заняла денег и купила крохотную квартирку на окраине Москвы. Лишь бы Стасик жил не в общежитии. Там мало еды и много девушек. Вообще, водку, армию и девушек она считала злейшими врагами молодого студента.

Стасику учеба давалась легко. Как говорила Луиза, он был башковитый. Легко закончил институт и нашел работу с хорошей зарплатой.

Но странное дело, чем большего достигал Стасик, тем критичнее он оценивал Симу. Он купил себе собственную квартиру, обставил по своему вкусу и, приходя к матери, задумчиво разглядывал ее скромный быт. В эти минуты на его лице жалость боролась с презрением.

Однажды он позвонил и предупредил, что придет вечером не один. Сима догадалась, что с девушкой. И не ошиблась.

Стасик привел Ирочку, тоненькую и немного нервную девушку. Она смотрела на него с обожанием, что тревожило Симу. Она знала характер Стасика: он сурово обходится с теми, кто смотрит на него с обожанием. Сима заранее сочувствовала Ирочке.

Она резала пирог на кухне, когда подошел сын.

– Мам, согласись, что Ирка красивая.

– В молодости все красивые. Даже дурнушки. Просто они поймут это через много лет.

– Ты просто ревнуешь, – надулся Стасик.

Стало понятно, что ему нужна не ее мудрость, а простое подтверждение правильности своего выбора.

Через полгода молодые сыграли свадьбу. Стасик нашел для себя новый генератор любви, он переключился на него. Сима стала ему не нужна.

Забегая два-три раза в месяц, он критиковал мать за несвежие полотенца, за недосоленный суп. За коричневую кофту. За непокрашенные волосы. За то, что она сидит дома и не ходит в бассейн. За то, что она такая, какая есть.

Сима молчала. Она понимала причину его недовольства. Другим старым женщинам он мог простить все, потому что они ему чужие. А тут мать. Он знает, что должен ее любить. Но не может, хоть ты тресни. Нет в нем такой способности. Любить – это ведь дар. Это способность генерировать особый вид материи, которую ни один прибор не уловит, только душа. Стасик не умеет. От этого ему стыдно перед самим собой. И тогда он находит в Симе недостатки, как будто если бы у нее были покрашены волосы, а в ванной висели свежие полотенца, он бы ощутил в душе любовь. «Нет, сынок. Не дано тебе любить. Но я не обижаюсь. Лишь бы тебе было хорошо», – думала Сима под градом упреков. И еще жалела его. Ему не дано любить, как кому-то не дано петь.

Иногда Симе становилось так тяжело, что она даже подумывала обратиться к психологу. В их семейном древе затесалась чудачка Эльвира, которая правила людям мозги. Давненько о ней ничего не слышно. Последний раз Сима общалась с ней, когда той понадобился телефон Маринки, дальней родственницы по отцовской линии. Зачем? Маринка, по мнению Симы, была хабалкой, которую уже не исправить. А Эльвирочка – тонкое создание, знаток литературы. Но Сима ни о чем не спрашивала, просто дала телефон.

К чему она про Эльвиру вспомнила? Ах, да! Она собиралась обратиться к ней за психологической помощью. Хорошо, что не совершила этой глупости. Что она получит? Душевное успокоение? Может, да, а может, и нет. А что потеряет? Потеряет репутацию счастливой матери. Эльвира сболтнет кому из родственников, и все, прощай прежнее отношение к ней. Нет уж, пусть лучше завидуют, чем злорадствуют. Пусть сравнивают своих сыновей со Стасиком, тихо пьют валерьянку и каждый раз говорят: «Какая ты, Сима, счастливая! Повезло такого сына иметь!»

Вот и на лавочке у нее особый статус. У Петровны сын пьет, у Веры второй год без работы сидит, у Зины сын никак не женится. И только у Симы полный порядок. У сына все хорошо: жена-красавица, дом полная чаша, престижная работа.

Просто у него внутри что-то сломано. Душевное замыкание. Он похож на испорченную рацию: сигнал любви принимает, но не отправляет.

И Сима заплакала от жалости. Не к себе. К сыну.

* * *

Получив пенсию, она побрела домой. Шла осторожно. Если упасть и сломать шейку бедра, то можно сильно огорчить Стасика. Не хотелось добавлять ему хлопот.

Зазвенел телефон. Это случалось так редко, что Сима не сразу поняла, что звук идет из ее сумочки. Потом сообразила и очень испугалась, что не успеет ответить. Суетливо схватила аппарат, повертела, находя нужную кнопку, и ответила:

– Алле! Говорите!

– Мам, это я, – голос Стасика был почти радостный.

– Да, сынок, а я тут погулять вышла. Дай, думаю, подышу.

– Мам, мы сейчас с Ирой в магазине, давай к тебе на обратном пути заедем.

– Зачем? – невпопад спросила Сима. – Ой, что я говорю, совсем из ума выжила. Конечно! А вы далеко?

– К метромосту подъезжаем, но тут полная засада, еле тащимся, сплошная пробка.

– Осторожнее, сынок, там. По телевизору каждый день аварии показывают. Я подожду, мне все равно делать нечего.

И Сима припустила домой, радуясь пробкам. Ей надо успеть повесить чистые полотенца и достать праздничные чашки. И обязательно спрятать журнал «Вся правда о звездах», на который у сына аллергия.

Стасик с женой привезли тортик. Сима насторожилась. Все-таки тортик – это не булочки с маком, понимать надо.

Она суетилась и краем глаза наблюдала за детьми. Подмечала какое-то возбуждение на их лицах. Может, случилось чего?

Сима украдкой вышла на кухню и на всякий случай выпила корвалол.

Вернулась в комнату и заметила, что Стасик держит Ирину за руку. Для него это было нехарактерно. Последний раз Сима видела такую картину на их свадьбе.

Молодые стояли с видом заговорщиков. Сима разволновалась и про себя произнесла самодельную молитву, что-то вроде «спаси и сохрани, чтобы все были здоровы». Всю жизнь проработав в школе, она не научилась молиться.

Стасик посмотрел на мать как-то особенно, в его глазах лучилось счастье.

– Мам… тут такое дело… ты скоро бабушкой станешь.

Сима охнула и присела на стул, подставленный Ирой. Ноги предательски дрожали. Стесняясь своей сентиментальности, Сима заплакала. Внутри что-то стало таким огромным, что не помещалось, требовало выхода, проливалось слезами.

С этими слезами из нее выходила вся тяжесть, которую она носила в груди последние годы. Все страхи, сомнения, терзания. Она плакала от счастья, что ее