– Я хочу тебя видеть! – крикнула Джуда. Настасьина голова вынырнула из-за стойки. – Сейчас! – Голова улыбнулась и скрылась.

– У меня всё хорошо. Мы с сестрой в Коломенском. Тут ряженые и какой-то кавардак.

– В Коломенском? Можно мне приехать?

– Что? Чего взять?

– Я. Хочу. Тебя. Видеть. Сейчас! – стала кричать Джуда, прикрыв рукой трубку, как в рубку подводной лодки. Люди у стойки делали вид, что глухие с рождения. – Я буду через сорок минут.

– Да, да, я тебя тоже люблю! – кричал Яр.

– Я позвоню! Приеду – позвоню.

В парке было людно. Совсем не как накануне ночью. Бояре в парче и их пышно разодетые жёны, стрельцы в сафьяновых сапогах, в красных кафтанах, конные и пешие, скоморохи с дудками, монахи и купцы – всё это наполняло пространство, сновало по полянам, торговало, пело и жило своей жизнью. Современно одетые люди потерялись среди карнавала.

Яра мутило от пестроты. Он ещё был сам не свой. Пришлось взять его за руку. Музыка звучала с дальней поляны, и я стала продвигаться туда, уверенная, что найду Ёма там.

К нам подскочил фотограф, прицелился дулом объектива, но опустил его и расплылся в улыбке:

– Ой, Славка! Не ожидала тебя здесь. Привет!

Оказалось, Даша.

– Познакомьтесь, это мой брат, – поспешила представить я, заметив, что она хлопает глазами куда-то повыше моего плеча. Яр, по-прежнему бледный, но без зеленоватой синевы под глазами, кивнул как можно приветливей, подавляя рвотный рефлекс.

– Ой, вы так похожи! – восхитилась Даша, протягивая Яру руку. – Вы что, близнецы?

– Вроде того, – сказала я, сжимая ладонь Яра, чтобы лишнего по этому поводу не сказал. Не стоит нам говорить, что мы похожи. Никогда. Мы оба этого не любим. Только почему-то мало кто из людей, увидев нас вместе, может удержаться от такого замечания. – А что ты здесь делаешь? – поспешила я сменить тему.

– А чё – прикольно, столько фриков! И сейчас Ём играть будет. Ёма помнишь?

– Да, мы как раз пришли послушать.

– Ништяк! Он со своей группой будет, из Вены. Это нереально круто!

Яр дёрнул меня за руку. По его лицу было ясно, что ещё слово от Даши, и его вырвет.

– Извини, мы пойдём, – сказала я.

– А, ну давайте. Кстати! – крикнула она вслед, когда мы уже отходили. – У нас ведь тоже фестиваль через два дня!

– У вас? – не поняла я.

– Да! Купальские праздники! Настоящий, наши все будут, варганисты! Вообще нереально круто! Приезжай… те, – добавила она.

В другое время я, наверное, подумала бы об этом. На таких мероприятиях можно подзарядиться. Но не сейчас. Сейчас я не могла и думать о том, чтобы покинуть Ёма хоть на день. Ведь всё вот-вот может случиться. Вот-вот.

Музыканты на сцене сменились, и там появился Ём.

Джуда ступила в толпу, как в море. Праздник красок в Дели пах сухой пылью, карнавал в Мехико – выхлопами и густым женским потом. Этот же карнавал пах свежей скошенной травой и палёным сахаром.

– Ярослав! Я приехала. Ты где?

– Куда ты приехала?

– В парк. Как тебя найти?

– Ты здесь? Ты где?

– Куда мне идти?

– Мы у сцены. Слышишь? – В трубке гудело, но где-то недалеко гудело в том же ритме.

– Хорошо. Иду. Слышишь? Я сейчас приду. Не уходи никуда.

– Да. Да. Давай!

Джуда двинулась сквозь людскую гущу. Оставила в стороне торговые ряды. Оставила поляну с молодецкими игрищами. Ор волынок приближался, и Джуда понимала уже, откуда он шёл, – с холма у реки, до которого ещё семь пар сапог стоптать.

На следующей поляне танцевали. Играли скоморохи, люди стояли парами, разучивали бранль, и светловолосый ведущий в полосатых шароварах стал зазывать Джуду поплясать с ними. Она улыбнулась и пошла дальше.

Она пошла дальше и вдруг остановилась, услышав знакомую музыку, звон бубенцов и хлопки смуглых ладоней. К ней стрельнула ряженая цыганка: «Дай, молодая, ручку, погадаю». Джуда скользнула по ней таким взглядом, что та выпала из образа, как из чужой кожи.

– Что у вас там? – спросила Джуда.

– Табор, золотая. – Девушка тщетно пыталась вернуть прежние интонации. – Из Индии музыканты, вечером на концерте будут играть, – смирилась она со своим проколом. И ускользнула с облегчением, стоило Джуде о ней забыть, как говорящая рыба, которую против воли выудили, дабы поведать о судьбе.

А Джуда двинулась к тому месту, чувствуя во рту железистый привкус. Она уже видела знакомый длинный гриф инструмента, под который они плясали. Она узнавала глаза, руки и плечи женщин, которых знала четыре года назад – они сновали позади толпы, между шатрами, не обращая внимания на зевак, они были дома, в скитании, в таборной своей жизни. Завершив круг по миру, оставив свою музыку в разных частях света, они возвращались назад, к своему племени, продавшему их белым.

Но кто же плясал? Джуда ещё не видела.

А когда люди расступились и она оказалась на краю круга, как на берегу озера, она окаменела. Юркая ящерка, девчонка с глазами развратными и прозрачными, как роса, смуглая, как грех, который её породил, – эта девочка плясала взрослый танец, взбивая пыль, плясала так, как Джуда не могла бы увидеть даже во сне.

Была ли она с ними четыре года назад? Да разве могла Джуда припомнить? Она и не смотрела тогда на детей, не допущенных ко взрослому танцу. Она бы и не подумала, не разглядела в ребёнке будущую танцовщицу. Но вот она выросла; её лоно налилось соком; волосы под животом и подмышками завились. Не умея ни писать, ни читать, она могла бы, сидя на корточках, расписаться на листе бумаги, на котором сидела. У неё были косточки, как у цыплёнка, у неё под тугой кофтой прятались две сладкие вишенки, у неё были ступни маленькие, как дубовый листок, и на каждом пальчике – крошечный грязный ноготок. И вот эта девчонка, эта крапивка, эта грошовая шлюшка, которая будет играть в куклы, пока старый паскудник станет забавляться её благоуханными прелестями, – эта паршивка танцевала, как взрослая, умная жрица, и не задумывалась о том.

Джуда почуяла запах йода и тины, высохшей на камнях. Она узнала свою воровку, но не могла схватить её за руку. Она узнала совершенство, которое так долго ловила и пыталась пропустить сквозь своё тело. Привкус железа заполнил рот, захотелось сплюнуть. Все кошельки мира, все, что могли бы у неё украсть, не стоили этого танца. Если бы она пошла с ними, если бы она стала ими, если бы четыре года подряд жила табором, училась расписываться так же, как и плясать, – даже и тогда она не стала бы плясать так, как эта девчонка.

Надо было родиться в другой коже, надо было иметь глаза, как чёрные жемчужины, соски, как алые вишни, злые белые зубы и каждую ночь пускать к себе нового мужчину в счёт служения женскому божеству, которому предано это племя испокон веку. Надо было не быть Джудой, и тогда тот танец, то совершенство, которое она так долго искала, проросло бы сквозь неё, как глупая трава прорастает на чернозёме.