Все мы носим в кармане собственную смерть, подумала Джуда и стала выходить из толпы.

Она не помнила, как вышла. Не помнила, как дошла до метро. Она не помнила, как доехала до школы. Вокруг словно выкачали воздух. Она была в вакууме, не видела людей и не слышала. Никто бы не мог сейчас остановить ее. Никто бы не мог вывести её из этого состояния. И в то же время она понимала всё. Предельная, кристальная ясность озарила её сознание. Демоны замолчали, демонов не стало, как не стало всего прочего – выдуманного, наносного, что заполняет жизнь всякого человека, что заполняло и её жизнь. И в этой чистоте и пустоте, в этой ясности сознания она отчётливо видела своё тотальное несовершенство и твёрдо знала, что должна сейчас делать.

В школе она велела Настасье никого к ней не пускать и заперлась в кабинете. Из окна прыгают от счастья, а травятся с тоски, подумала она и вспомнила о Яре. В последний раз вспомнила о Яре с теплом и любовью, но как о прошлом, которого уже нет. Она сама была прошлым, которого уже не было. Весь песок вытек. У неё не осталось ничего, чтобы в будущее с собой пронести.

Если бы ты сейчас позвонил. Но она знала, что он не позвонит. Одиночества стало больше допустимой нормы. А воздуха не было. Она была одна в пустом мире. Никто не мог ни окликнуть её, ни позвонить ей.

Пахло йодом и тиной. Она была пересушенной глиной, распадающейся в руках, треснувшим сосудом, русалкой, не уплывшей в отлив; она высыхала на солнце, её волосы лежали водорослями, и в них потрескивали ракушки, засыхая на ветру. Прыгают от счастья, травятся с тоски; но если бы могла я войти в воду с волосами, полными камней, с карманами, полными удушья, даже и тогда, под водою, я вспомнила бы о тебе. Хорони меня в море. Хорони меня в море, привяжи меня к камню, чтобы мне не подняться, не выплыть, чтобы мне не прийти за тобой.

Она опустила жалюзи, села на краешек стула и закрыла глаза. Хотелось замереть, не двигаться, остановить сердцебиение. Под левой грудью заломило. Сердце с недавних пор давало о себе знать. Это возраст. Это зрелость. Это невероятное напряжение, в котором жила она годы и годы. У отца было так же, с тридцати, и вот теперь его кожа похожа на увядший бутон. Всё верно. Всё вовремя. И нет смысла ждать.

Джуда достала из глубины стола капсулу нитроглицерина и высыпала все шарики под язык. Она давно решила, что сделает именно так. Когда придёт время. Когда почует, что пора. То, что будет горько, – не страшно. То, что будет тошно, больно, больно и тошно, не могло её остановить. Она привыкла воевать со своим телом и теперь знала, что победит. Рано или поздно все сны сбываются, подумала Джуда, подавляя рвотный рефлекс и головокружение. И не исключено, что то, что ты носишь в кармане, на самом деле грязь и цветы.

Она легла на пол, закрыла глаза и стала медленно опускаться на дно.

В группе их было четверо: барабанщик, гитарист, клавишник и Ём. Разумеется, их разодели в соответствии с фестивалем: чёрно-красные скоморохи в колпаках, сошедшие с летописных миниатюр. Бу́хал огромный барабан, пели дудки в руках у Ёма, лютни играли манерное, придворно-танцевальное. Звук плыл над поляной, люди потихоньку стягивались к сцене. Но вдруг музыка оборвалась и ухнула бойко и развязано что-то площадное, с присвистом и приплясом. Я не узнала мелодии, а Яр расхохотался от такого перехода, и мне стало весело. Поляна заполнялась людьми.

Когда они закончили, Ём отдышался и сказал что-то незамысловатое вроде: «Привет, Москва! Сегодня мы подготовили для вас…» И тут же они заиграли снова, теперь были слышны ваганты, причём двое запели на латыни голосами пьяными и грубыми, как и должно быть.

– Я пойду её встретить, – сказал Яр.

– Погоди. Ещё немножечко. – Я повисла у него на руке. Не хотелось, чтобы он уходил. Хотелось, чтобы он послушал Ёма.

– Мы должны были встретиться пятнадцать минут как. Пойду искать.

– Сейчас. Вот только доиграют, ладно?

Он пожал плечами и остался. Я не знаю, что на меня нашло в тот момент, но смертельно не хотелось оставаться одной. На удивление мы ничего с братом не почувствовали. Мы были в тот момент как глухие.

А Ём играл как всегда – чертовски хорошо играл. Он переходил в соло, вовремя отступал, он вёл музыку, и было видно, что это он один её вёл и делал с ней что хотел.

Яр слушал. Я чуяла, что он вот-вот готов уйти, но всё же стоял и слушал. Я просила про себя: «Ещё чуть-чуть, ещё немножечко!» – и он не уходил. Ага, значит, настоящее! – ликовало всё у меня в душе. Мне казалось, что Яр сейчас может оценить Ёма. И мне казалось, что так он примет его. Если не полюбит, то хотя бы примет.

Поляна была полна, как озеро; оно билось в берегах и шумело. В центре собрались знатоки старинных танцев и танцевали всё, что на сцене принимались играть. За это время музыканты перебрали гору инструментов и взмокли. Потом Ём пригласил всех на будущие концерты, извинился, что программа у них короткая, выдохнул: «Ну, а напоследок…» – а за спиной у него уже заводился ритм на барабанах, и две волынки гудели вразнобой, как трубы при Иерихоне, а потом Ём взял третью, и из этого гвалта, как из пены, родилась гордая сальтарелла.

Поляна выдохнула и завизжала. Поднялась буря, всё заходило ходуном, стало прыгать в ритме подвижной мелодии, а сальтарелла неслась над Москвой и над рекой – неистовая, бешеная.

Словно бы засов времени рухнул, и потянуло ветром оттуда, куда давно канули все средневековые города, полные нечистот, крыс и чумы, где сжигали на кострах, молились до безумия и травили друг друга, где напивались и плясали на площадях сатанинские танцы, словно последний раз в жизни, и куда уходим всякий раз мы, когда здесь, в солнечном мире, кончается наша роль.

Я взглянула на него – он стоял, оцепенев, будто мороз коснулся и его.

– Брат, – позвала я. – Брат? – И тронула руку. Она была холодной. – Яр, тебе плохо? Уйдём? – Он стоял, широко раскрыв глаза, и музыка проникала в него, будто он был полый. – Брат, уйдём, – я потянула его за руку.

А он развернулся и обнял меня, словно хотел мною прикрыться. Я растерялась, но тоже обняла его, и так мы стояли, как камни в озере, и о нас разбивались волны безумной сальтареллы.

А когда она кончилась и Ём стал раскланиваться за себя и своих музыкантов, когда толпа завопила, вызывая на бис, мы оба отстранились и посмотрели друг на друга иначе: мы оба уже знали, что́ только что сделала Джуда.

Глаза брата расширились, и он бросился бежать. Я – за ним. Люди мешали, людей приходилось расталкивать.

– Яр! Яр, погоди! Она уже сделала! Слышишь? Она уже сделала это, Яр!

– Уходи! Это мой человек! Мой! И жребий у меня!

– И мой! Яр, это и мой жребий! Слышишь?

Он бежал, не оборачиваясь. Толпа редела по мере того, как мы удалялись от сцены, но это не помогало: Яр уходил, я не могла его догнать.

– Я сам буду судить! Сам!

– Яр! Ты слышал, как он играл! Ты всё слышал! Яр! – но он рванул вверх по лестнице, прыгая через ступеньки, на холм, на верху которого маячил белый шпиль колокольни. Я остановилась, переводя дух. – Яр, вспомни. Вспомни, когда будешь судить. Как он сегодня играл. Вспомни, Яр, – шептала одними губами. Кричать не имело смысла.