И она, закрыв окошко, ушла.

Воин Афанасьевич остался стоять у дома, и распахнувшаяся внезапно дверь едва не треснула его по лбу. На пороге стоял ангел.

– Заходите, – пригласил он.

Воин Афанасьевич вошел в тесные сени, оттуда его препроводили в верхнее жилье. Он оказался в комнате, стены которой были сплошь увешаны картинами, некоторые из них были не завершены, являли собой либо человеческую фигуру на светлом полотне, либо отдельно – старческую руку или старушечье лицо, либо – что-то вовсе непонятное. Одна картина стояла посреди комнаты на особой подставке. Она изображала старца, за спиной которого стоял ангел – тот самый, что отворил дверь. Старец писал в толстой тетради, ангел нашептывал на ухо. Оба были – как живые.

– Я хотел за тобой бежать… – виновато сказал, появившись из-за картины, Васька. – Да вот, ты уж прости…

– Вы действительно московиты? – спросил ангел. Лишь услышав голос, Воин Афанасьевич убедился, что это юноша.

– Да, мой господин, – ответил Воин Афанасьевич.

– Как прикажете к вам обращаться?

– Мое полное прозвание вам будет трудно выговорить, – подумав, сказал Воин Афанасьевич. – Можете говорить так: Ордин.

– А я – ван Рейн. Титус ван Рейн.

– Отец, погляди, это нужно успеть зарисовать.

Из-за стола встал грузный широколицый мужчина, чем-то смахивавший на старца с тетрадью, только черты лица были более округлы да борода не столь длинна.

– Поди скажи матушке, чтобы принесла угощение, – попросил он. – Эти кафтаны нам, может быть, скоро пригодятся. Садитесь, сударь.

Это относилось к Воину Афанасьевичу. И он сел на раскладной табурет, пока еще недоумевая, что тут должно произойти.

Ангел привел женщину в чепце. Она несла поднос, на подносе были тарелка с двумя лепешками, каждая – с мужскую ладонь величиной, четверть округлой и приплюснутой головы желтого сыра, еще несколько ломтей другого сыра, темного. Воин Афанасьевич даже забеспокоился – он, кажется, опять попал не в ту Европу, здесь не подают на стол горячего, а оно было бы очень кстати.

Поднос она установила на грязном, заляпанном краской столе без скатерти. Стол этот очень удивил Воина Афанасьевича – без скатерти в Москве, во Пскове да даже и в Царевиче-Дмитриеве не обходились, разве что в самых бедных домах – и то для праздника хоть какую стелили.

Потом эта женщина принесла снизу, из кухни, две кружки светлого пива.

– Сынок, за работу, – сказал старший ван Рейн.

Титус взял с полки небольшой альбом.

Рисовальщики попросили Воина Афанасьевича и Ваську сидеть смирно, разве что двигать той рукой, в которой пивная кружка. Старший работал быстро и увлеченно.

– Вот так, – сказал он. – Смотри, как на нем складки ложатся, сынок, смотри, какие потертости и заломы.

Он показал свою работу Титусу, потом Воину Афанасьевичу. Изображенная фигура не имела лица, лишь несколькими штрихами обозначенную голову, но лосиный кафтан глядел, как живой.

Пока юноша доканчивал свой труд, Воин Афанасьевич пошел смотреть картины и рисунки на стенах. Старческие руки его озадачили – для чего это нужно? Он привык видеть гладкие узкие кисти и безупречные пальцы на святых образах. Перед одним творением он остановился, даже не сразу поняв, что это за округлый предмет, раскрашенный так живо и выразительно. Потом вгляделся и понял: да это же голая пятка! Пятка была, как ей полагается, при босой ноге, но при ноге коленопреклоненной и набросанной кое-как, словно торчащей из тумана.

– Вот, полюбуйтесь! Паломника встретил возле Старой церкви, пошел за ним – хотел уговорить попозировать. Совершенно замечательный подбородок и эти длинные морщины. Он вошел, преклонил колени. Дело было в апреле, он шел в сандалиях на босу ногу, я увидел пятку – и понял, что обязан сохранить ее для потомства. Она мне понадобится для большой работы. Когда-нибудь я напишу «Возвращение блудного сына» – у него, после трудов в свинарнике и путешествия домой по грязи и камням, должны быть именно такие пятки.

Ван Рейн-старший настолько легко освоился с гостями, людьми чужими, да еще московитами, что Воин Афанасьевич сильно удивился – ему такой легкости было не дано.

– А это кто? – спросил Воин Афанасьевич, показывая на портрет старца с ангелом за плечом.

– Это мой «Евангелист Матфей». Так ведь оно и было – он писал свое Евангелие, а ангел подсказывал, – усмехнулся старший ван Рейн. – Господь послал мне прекрасное семейство, я вижу во всех образах, что приходят мне в голову, хоть из мифологии, хоть в библейских, черты Титуса и моей Хендрикье.

Васька, взяв без спроса на столе лист хорошей бумаги и кусочек мела, принялся срисовывать евангелиста Матфея с ангелом. Он не замечал, как переглянулись Титус и господин ван Рейн. Титус, кивнув и присев на скамью в углу, взялся рисовать увлеченного делом Ваську. Госпожа Хендрикье прибиралась в комнате, складывала в стопки книги и рисунки. Господин ван Рейн помогал ей. Воин Афанасьевич вдруг почувствовал себя неловко – все были чем-то заняты, он один без дела.

– Я хочу написать большое полотно, – сказал господин ван Рейн. – Я получил заказ от одного дворянина с Сицилии. Он хочет иметь в своей галерее Гомера. Но как изобразить Гомера? Слепое лицо и открытый рот – как если бы он читал нараспев свою поэму? Нет, мне нужны слушатели, и даже не обычные слушатели, а такие, чтобы не отвлекались и были сосредоточенны. Я подумал: что, если Гомер диктует поэму ученикам? Сам-то он записать не может, ибо слеп. А через лица учеников я покажу весь восторг и всю власть стихов… Их будет двое, один ужаснется, слушая про бой с Гектором, другой сам вообразит себя или Гектором, или Ахиллом… Хорошо придумано? Так вот, я бы хотел списать одного из учеников с вашего друга. Поглядите на него – мне кажется, он сейчас воображает себя ангелом…

И точно – Васькины губы шевелились, как будто он беззвучно произносил евангельские строки.

– Вы не слишком далеко остановились? – спросил Титус. – Позировать придется каждый день, раз отец так страстно желает поскорее начать и окончить эту работу. Но много платить мы не можем.

Ангел смотрел на жизнь проще отца – и куда более деловито.

Оказалось – Васька слушал последнюю часть разговора.

– Платить? – переспросил он по-голландски и сразу перешел на русский. – Войнушка, объясни им, Христа ради, что не надо мне ничего, никаких денег, пусть только позволят приходить и копировать! Я все для них делать буду – дрова колоть, горшки мыть! Только бы позволили!

Воин Афанасьевич махнул на него рукой, что означало: помолчи, непутевый.

– Нигде мы еще не остановились, – горестно сказал он. – Сегодня только с судна сошли. Где мы в такое время можем найти ночлег?

Отец и сын переглянулись.

– Сейчас на улицу выходить лучше не стоит, – сказал Титус. – Мы поселились в не очень хорошем месте. Это, конечно, временно…