Подорогин обошел машину, привалился к водительской двери и закурил.

Ему требовалось подчас немало времени, чтобы сбросить морок сна. Иной раз он мог переживать сновидение, как тяжелую обиду, подолгу не находил себе места после того, как проснулся. При всем при этом в сновидения, ни в вещие, ни в те, о которых рассуждала наука, он не верил и был согласен разве что со Штирлицем, называвшим их «послевкусием бездны» — не тем, что дурманит сознание во время сна, а фальшивым конспектом, наспех скроенной ширмой, которой отгораживается бездна от человека в то мгновенье, когда он приходит в себя.

Где-то в дебрях кричала ночная птица.

Бросив окурок, Подорогин прошелся вдоль борта «газика». В воздухе стоял терпкий вкус какого-то зацветающего куста. Под ногами трещал валежник. Если Харитон Савелич решил уединиться в лесу по естественной надобности, его было бы слышно даже на большом расстоянии. Да и времени с тех пор как очнулся Подорогин, прошло достаточно, чтобы справить любую естественную надобность. В верхушках деревьев гулял ветер.

Подорогин поджег новую сигарету, но опустил ее и разогнал рукой дым: позади «газика» дорогу перекрывал старый шлагбаум. Опорные деревянные столбы рассохлись и почернели. С просевшей сучковатой перекладины по всей ее длине, точно спутавшиеся волосы, свешивались мертвые вьюны и паутина.

Светя зажигалкой, Подорогин осмотрел толстую ржавую проволоку, которой «легкий» конец перекладины был прикручен к рогатине на столбе. То есть проехать шлагбаум, не разрушив его, «газик» не мог. Объехать тоже — лес подступал с обеих сторон к столбам почти вплотную.

Подорогин усмехнулся: если бы что-нибудь подобное произошло полгода назад, он, верно, перелопатил бы все дебри окрест в поисках водителя и ответа на то, как такое могло случиться. Он и сейчас было взялся вычислять возможность разворота машины на просеке метров четырех в ширину, но только махнул рукой.

«Как — багаж», — подумал он, садясь за руль.

По лесной дороге «газик» двигался на удивление мягко. Лежалая трава, листья и трухлявые сучья скрадывали кочки. Отросшие лапы елей шлепались в ветровое стекло, терлись о брезентовые борта и крышу. Однако, не сделав и километра, машина вдруг заклевала носом, двигатель чихнул и заглох. Подорогин взглянул на датчик уровня топлива, выплюнул сигарету и обмяк в кресле.

Среди промасленной ветоши и газет в багажнике обнаружилась только пластмассовая канистра с квасом.

— Мудак, — сказал Подорогин в темноту.

Обыскав салон, он взял из бардачка мегалайтовский фонарик, а из-под водительского сиденья короткий пожарный топор.

До первого изгиба дороги он шел в свете фар. За поворотом тьма опускалась, будто занавес, хоть глаз выколи.

Перехватив удобней топор, Подорогин зажег фонарик. Бог весть с чего путь от машины до поворота представился ему не пешей прогулкой, а погружением на глубину, сходство с водой усиливала пыль и паутинки, игравшие в коротком ксеноновом луче. Чтобы иметь хоть какое-то представление о пройденном расстоянии, он старался не сбиваться с шага и поглядывал на часы.

Через двадцать минут дорога поднималась к железнодорожной насыпи. По ту сторону полотна вставала сплошная чаща.

Двухколейный путь, судя по буйной растительности между шпалами, давно не использовался. На телеграфном столбе, точно забытая шапка на вешалке, громоздилось покосившееся гнездо. Подорогин поглядел направо и налево и без раздумий пошел влево — в ту сторону, в которую и сворачивала лесная дорога, прежде чем слиться с насыпью, раствориться в ней. На ходу он то и дело был вынужден встряхиваться, сгоняя дремоту.

Хвост товарняка на левой колее показался вдруг, как будто вырос из-под земли. Это был рефрижераторный состав. В открытые створчатые двери виднелись какие-то спекшиеся черные груды, несло прелью. Ржавые колесные тележки проросли бурьяном. Обходя в ложбине между путями всё те же черные груды, развалившиеся ящики и россыпи арматуры, Подорогин насчитал пятнадцать вагонов. Вместо локомотива к голове поезда почему-то была приставлена полуразобранная автодрезина. В нескольких метрах перед дрезиной поперек рельсов лежал громадный швартовный кнехт. Лунный свет от землистого тона помалу смещался к красному, и когда вагоны с дрезиной наконец остались позади, Подорогин уже не мог с уверенностью сказать, видел он поезд или снова — кошмар.

Лес вскоре стал пятиться от насыпи, с тем ощутимо пошла на убыль и сама насыпь, пока не сровнялась с землей. Потом от обеих колей ответвлялись еще по одной, эти новые, делясь, как по цепной реакции, прирастая семафорами и столбами, образовывали в перспективе нечто вроде застывшего под луной исполосованного катка. Подорогин замедлил шаг и встал: ни одного огонька. Повсюду на путях чернели силуэты локомотивов и вагонных сцепов. Навес над единственной платформой покосился. За сетчатым забором депо в беспорядке росли молодые березы и сосны. Ни свистков маневровых буксиров, ни грохота буферов, ни аукающихся объявлений диспетчеров — звуков, по которым железнодорожная станция угадывается в ночи издалека, — не слышалось вокруг. Лишь ветер гудел в проводах контактной сети.

Пытаясь собраться с мыслями, Подорогин закурил.

Топор и фонарик он сгреб в кулак, сигарету ко рту подносил в горсти, концом вниз, заслоняя от ветра. Каток, рассеянно думал он, и только, ничего другого просто на ум не шло, — каток…

Окольными путями, пригибаясь, точно диверсант, он затем добрался до платформы с покосившимся навесом и негромко — раз, и, подождав немного, снова — постучался в диспетчерскую будку. Ответом была тишина. Подорогин толкнул дверь и включил фонарик.

На лежанке по левую руку был брошен овчинный тулуп, справа, на столе с микрофоном на ножке стоял закопченный чайник. Старинные ходики тикали на облезлой стене против двери. Помещение имело обжитой и вместе с тем какой-то тревожный, потусторонний вид. Как аквариум, из которого ушла вода. От чайника еще пахло густым, не прогорклым дымом костра, по висящим на одном уровне гирькам-шишечкам можно было заключить, что заводили часы не раньше полудня, и все-таки при беглом взгляде на комнату являлось странное чувство, что, хотя покинули ее недавно, но покинули с тем, чтобы уже никогда сюда не вернуться.

Подорогин оставил дверь открытой, сошел с платформы, на ходу оглянулся на будку и погасил фонарик. В длину станция имела около полукилометра, в ширину метров сто. Даже в лунной полумгле было хорошо видно, как запущено и захламлено все это пространство.

В какой-то момент он понял, что идет, склонив голову, стараясь глядеть только под ноги. Его не покидало ощущение двойственности, ускользающей изменчивости окружающего. Что станция давно заброшена, в этом не было сомнений, в то же время нечто неуловимое, обитающее как будто на самых закраинах зрения, сопротивлялось столь очевидному впечатлению, точно соринка в глазу — и не забыть про нее, и не достать.

Миновав на отшибе в тупике сцепку из трех пассажирских, явно дореволюционной постройки, вагонов с одноосными тележками, Подорогин сошел с насыпи на тянувшуюся вдоль кювета тропу, отсчитал сто шагов и оглянулся опять.