– Предлагаю всем совершить самоубийство, – внезапно сказал Хмель. – Так мы гарантируем, что предатель на Землю не вернется.

Потребовалось несколько секунд, чтобы мы поняли, что он так шутит.

– Тьфу на тебя, – сказал Старик. – Нет, ребята. Мы сделаем по-другому. Мы доедем до Марине. Мы потребуем, чтобы нас судили, чтобы предателя нашли! Кто за?

И он поднял руку.

Следом за ним подняла руку Ведьма.

Потом, поколебавшись, Калька.

Скрипач пожал плечами и тоже поднял руку.

Хмель вздохнул и сообщил:

– Я программист, и в одной онлайн-игре – главный боевой маг нашего клана. Мне без компьютеров никак… ну ее, эту пластиковую чуму…

Он тоже поднял руку.

– Как все, так и я, – сказал Роман. Обиженно добавил, поднимая руку: – Только я им, гадам, не прощу, что джинсы испортил.

Все уставились на меня.

– Мне кажется, – сказал я, – что мы недооцениваем этого… предателя. И сейчас делаем ровно то, чего он хочет. Но… как сказал Ромка – я как все.

Я встал и пошел к Эйжел – проверить повязки. Она так и не пришла в себя но, похоже, хуже ей не становилось.

Поезд долго маневрировал на путях.

Мы не могли этого видеть, но слышали и гудки других паровозов, и голоса людей, и весь тот набор звуков, что сопровождает жизнь города – даже ночью. Забранные мелкой решеткой вентиляционные отверстия под потолком не позволяли осмотреться, но хотя бы давали представление о времени суток.

Мы так и сидели посреди вагона, в окружении мертвых тел, пока поезд тащился по Марине, миновал городской вокзал, ушел на какой-то одиночный путь и наконец остановился. Я слышал, что в огромное, расползшееся на треть города здание Штаба Корпуса – и не здание даже, а конгломерат зданий, крепость, казарму и бюрократический офис, сросшиеся воедино, – входит своя железнодорожная ветка. Видимо мы и въехали в крытый пограничный вокзал.

Потом в дверь снаружи постучали.

Мы сидели. Молча и не шевелясь. Мы все обговорили заранее.

Можно было, конечно, разойтись по камерам, заново приковать себя наручниками, а последний из нас выбросил бы ключи – чтобы уж у наших конвоиров совсем ум зашел за разум. Но мы решили вести себя максимально честно.

В дверь стучали снова и снова. Звали конвоиров – двое из которых так и сидели за столом, уже окоченев, а третий, бедолага Марек, еще в пути при каком-то толчке свалился на окровавленный пол.

– Давай, – сказала Ведьма Старику. – Пора.

– Помогите! – закричал Старик. Вздохнул и подбавил трагизма в голосе, впрочем, это было несложно… – Помогите! Спасите нас! Выпустите! У нас раненый!

Дверь стали выбивать. Закрыта она была на совесть, но и били хорошо. Когда дверь чуть подалась, в щель под ней просунули ломы. Тут же послышалась ругань – видимо, заметили кровь. Через несколько мгновений дверь слетела – засов выстоял, но не выдержали петли. В вагон ударили слепящие лучи прожекторов.

– Помогите! Помогите! Не стреляйте! – крикнул Старик. – Мы в вагоне, мы не вооружены!

Это был самый опасный момент. И не только потому, что у ворвавшихся в вагон и увидевших своих убитых товарищей пограничников могли сдать нервы. Среди нас был Ашот, адреналиновый проводник, открывавший портал в момент испуга.

А любой открытый портал охрана расценила бы как попытку бегства.

Поэтому Ашота мы усадили лицом к глухой стене. Если он и откроет портал, тот будет достаточно далеко, вне вагона, и меньше шансов, что у кого-то дрогнет рука на спусковом крючке.

– Стоять! Не двигаться! Руки вверх! Не открывать порталы! – орали на нас через решетку, пока кто-то гремел ключами.

– Помогите! Мы свои! Мы никуда не бежим! Мы не вооружены! У нас тяжелораненая девушка! – продолжал кричать Старик. – Спасите нас! Выпустите отсюда!

Разумеется, мы понимали, что никто нас выпускать не собирается. Но человек, просящий помощи, вызывает меньше опасений.

Стрелять в нас не стали. Даже почти не били, когда ворвались внутрь тюремного отсека. Уложили лицами в пол, сковали руки за спиной – на этот раз жестко, даже помимо обычных наручников надели еще и пальцевые, сделав любую попытку освободиться совершенно безнадежной. Потом подняли, тщательно, срывая одежду и не брезгуя ничем, обыскали.

И только потом повели наружу – по полу, покрытому засохшей, но еще липкой кровью.

Кто руководит пограничной стражей Центрума, я, конечно, знал. Абстрактно. Так рядовой коммунист в советское время твердо знал имя Генерального Секретаря ЦК КПСС, пять-шесть имен членов ЦК… ну и секретаря собственной парторганизации.

Начальником пограничной стражи (именно так должность именовалась официально) был некто Джонатон Синглтон. Я знал, что он стар – за семьдесят, в пограничниках, можно сказать, всю жизнь, а главным стал лет десять назад. Говорили, что его избрание – компромисс между русским и французским лобби, которые традиционно сильны в пограничной страже. Ну, в общем-то оно так всю европейскую историю было – пока русские с французами дружили, интриговали и воевали, британцы неспешно прибирали себе реальную власть. От французов в высшем руководстве был некий Эрнест Пинар, которого считали гениальным организатором и снабженцем, помимо всего прочего превратившим пограничную стражу в очень прибыльное предприятие, а от русских – Григорий Иванович Мороз, профессиональный военный, лет до тридцати охранявший границы СССР, а потом научившийся ходить в Центрум и оставшийся там. Мне всегда казалось, что карьеру в пограничной страже он сделал за счет замечательного сочетания фамилии-имени-отчества, отвечающего всем представлениям иностранцев о русском человеке. Был еще представитель от Центрума – Арнорек Статор, по слухам – дядька очень умный, интересы Центрума отстаивающий энергично, но с землянами прекрасно уживающийся.

Но я сейчас беседовал с Берндтом Беккером, чье имя мне ничего не говорило, в отличие от погон и нашивок. Берндт, человек немногим меня старше, был в чине полковника и служил в той самой службе внутренней безопасности, которая нас и захватила.

На немца он, впрочем, походил куда меньше, чем Поллен. Берндт как раз походил на француза в самом обобщенном представлении – жизнерадостный, улыбчивый, экспансивный. Было ему за сорок, но выглядел он очень моложаво, подтянуто. Явно не только бумажной работой занимается…

– Курите? – дружелюбно спросил, садясь за стол напротив меня.

Помещение не походило на камеру для допросов. Видимо, это был кабинет Берндта, солидный кабинет со строгими книжными шкафами, заполненными томами книг преимущественно местного издания, с массивным столом, на котором были небрежно разбросаны бумажные папки с грифами от «общеинформационное» до «секретно» и даже «только для ваших глаз». Также на столе был громоздкий телефон той модели, что ухитрялись производить в Центруме, и изящная газовая лампа с витражным абажуром в стиле «тиффани». Среди бумаг лежал кинжал – не игрушка для разрезания бумаг, а вполне серьезное оружие. Также имелась тяжелая стеклянная пепельница и здоровенная металлическая зажигалка. Удивительно, сколько удобных для членовредительства предметов – ведь у меня не были скованы руки.