чем конкретном. Почему ты думаешь, что Даня причастен… Мало ли в доме народа? А забытая сумка… Вспомнил, что забыл в другом месте, и не стал меня беспокоить. Ты что, Иван, зачем ему Актриса?

– Звонок вы, Андрей Гаврилыч, точно не слышали?

– Вроде бы нет. Но я в ванную выходил, воду включал, мог и пропустить.

Сарафанное радио донесло, что подозревают Даню, а кого еще? К старому учителю носа не казал, а тут явился и про сумку наврал. Вернулся, поднялся выше этажом, позвонил, пьяный сосед Петрович мог не услыхать звонка, учитель намекает, что звонок был, но прямо не говорит, ученика жалеет. Даня-то у Жени-барыги в шестерках ходит, вот и спроворили ограбление. У Актрисы бриллианты были дорогущие и золота всякого немерено. У актеров у всех так. Даню посадят, но ненадолго, Женя его отмажет. А бриллианты поделят. Актрису зарезали, говорят, всю располосовали, ножом хирургическим, специально для отвода глаз, чтобы на маньяка подумали. Откуда в нашем городе маньяки, все друг друга с пеленок знают, кто как рос, у кого какая придурь. Маньяков не бывало. Последняя фраза выговаривалась с некоторым сожалением, сериалы давали себя знать. И Актрисе так пошел бы маньяк.

Значит, ее зарезали скальпелем, таким же, как тот, которым я препарирую лягушек на уроках зоологии. Утверждают, что Даня пришел ко мне, именно чтобы украсть скальпель. О, мои нескорые на логику горожанки, как будто скальпель – это оружие наподобие пистолета и его не купить простому человеку, даже и в районе. Даню не арестовывают, чтобы тот вывел на бриллианты и на Женю. Что на Женю выводить, он по городу с утра до вечера крутится. Улик против моего ученика нет, смешно говорить об аресте. Но Женя страдает, не столько он, сколько его торговля, город объявил бойкот Жениным ларькам.

Иван приходил опять, спрашивал, не был ли Даня взволнован, не показалось ли странным его поведение. Что за методы, будто можно таким образом доказать преступление.

– Я старый человек, Ваня, не очень наблюдательный. Ничего мне в глаза не бросилось. Вроде действительно Даня вел себя немного нервно, но скорее от смущения. Сколько лет не заходил, то есть ни разу, а тут пришел. Наверное, на Актрису взглянуть. Или на бриллианты. Она носила бриллианты-то? Что в городе говорят? – В городе утверждали, что Актриса не могла шею прямо держать под тяжестью камней.

– Андрей Гаврилыч, какие бриллианты! Ей жить не на что. Потому и квартиру поменяла, в наше захолустье переехала, чтобы жить на разницу, доплатили же ей. Как у нас в стране случается: известный человек, а богатства не нажила. Пенсия у нее крошечная. А в родном городе еще и неприятности замучили – поругалась с подругами, нагрубила высокому чину из администрации, и поехало. Видать, характер-то у покойной – не сахар с варениками.

– Но зачем Дане грех на душу брать? Или Жене? Тот, конечно, отличался в школе ненормальной жестокостью, ты не помнишь? Нет, наверное, ты же раньше школу закончил, на мелкоту всякую не обращал внимания. Но все-таки почему ты к Дане прицепился? Если жильцы из парадной не устраивают, почему не проверить всякую приблудную шушеру, не мне же тебя учить сыску, я только ботанику и зоологию лучше тебя знаю.

Иван взял в руки пустой пузырек из-под корвалола, вздохнув, поднялся, прошел на кухню, хлопнул крышкой мусорного ведра.

– Андрей Гаврилыч, заварю я тебе чайку вместо лекарства. Что ты так переживаешь, право слово? Может, скрываешь что? Да не бледней, это я дурацким шуткам на работе научился. Потому я к Даниле прицепился, как ты говоришь, что время убийства совпадает с их уходом из твоей квартиры, но это не для разглашения, тебе одному объясняю.

– Как же, Ванюша? Разве можно так точно установить? В детективах всегда плюс-минус несколько часов.

– Она как раз перед этим таблетку съела, а принимала их по часам. Но и так заболтался, тайну следствия выдаю. Точно нечего тебе больше сказать?

Иван ушел, и мое ужасное видение-воспоминание заиграло новой подробностью. Меж черных мух в развороченной плоти сияла белым яблоневым цветом непереваренная таблетка. О, Господи Боже мой!

Спустя несколько часов после Вани, на ночь глядя, заявился Женя с полными сетками гостинцев. Как заботятся обо мне мои мальчики! Но заговорил странно, чуть ли не угроза послышалась мне в его словах.

– Вот что, дорогой Андрей Гаврилыч, вроде как видели вас на лестничной площадке. Как раз тогда, когда все случилось. Как же это понимать? Почему вы Ивану-участковому не сообщили? Если вы выходили из квартиры, должны были видеть, что Даня не поднимался на этаж к Актрисе. Он, болван, наврал про сумку. Под дверью у Степановых шарился, увел девку у Гришки, младшего Степанова, а к прошлому ревнует. Хотел проверить, встречаются ли они за его спиной. Девке сказал, что уезжает на сутки. Потому и к вам заявился в тот день. Так видели вы Даню или нет?

– Кто меня видел, Женя? Ты что? Если все так просто, почему Данила не объяснит? Его же подозревают.

– Мало ли что подозревают. Улик никаких. Бабы языком мелют. Данька не объяснит ни за что, самолюбие у них, вон чего. А моя торговля страдает. Я уж его и просил, и угрожал – ни в какую. Дело-то выеденного яйца не стоит.

– Женя, по-моему, это ты недоговариваешь. Если твоя торговля страдает, что же сам не пойдешь в милицию? Из-за глупой выходки рисковать репутацией, может быть, свободой? Нет, друг мой, что-то в этом есть неправильное, не стыкуется что-то. И кто меня мог видеть-то? Что ж сей доброжелатель сам в милицию не сообщил?

Женя смерил меня взглядом, я не понял выражения его прозрачных глаз, вода плещется, дна не видно.

– Сообщит еще, – и дверью хлопнул.

Кошмар получил продолжение. Тогда, в тот страшный день, вернее вечер, было полнолуние. Луна стояла прямо над домом, толстая, напоенная красным свечением, давно не видал я такого цвета у луны. Страшно звонить Ивану, что подумает, поймет ли правильно, ох, страшно. Как объясню ему? Хороший мальчик, и учеником был хорошим, доверчивый мальчик, но поверит ли сейчас? Стыдно в глаза смотреть собственному ученику.

Не поверит, боюсь, не поверит моему ручательству. Я-то знал, что все произошедшее – случайность, рецидива не будет, но Иван не знает. Ох, страшно!

– Вызывали, Андрей Гаврилыч? – А смотрит настороженно, словно уже не доверяет, нехорошо глядит. И обратился на «вы».

– Это ты, Ванюша, вызываешь, да и вызовешь еще, поди. А пока имей снисхождение к моим летам и нездоровью. Да